19-я жена
Шрифт:
Должен признаться, что меня потрясло Ваше упоминание о том, что в грядущем сентябре исполняется 50 лет со дня издания манифеста Президента Вудраффа, отвергающего полигамию. Кажется, что все это было намного раньше, почти в древности, — такое расстояние отделяет нас от него сегодня, и в то же время это представляется недавним, как сон, виденный прошлой ночью. Моя мать — это я знаю — очень гордилась тем, что Церковь изменила свой взгляд на многоженство, — возможно, слишком гордилась. Оставляю Вам и другим историкам определить роль моей матери в изменении этого взгляда Церкви. Несомненно, какую-то роль она сыграла. Несомненно также, что это не только ее заслуга. Истина лежит где-то посредине, но разве это не всегда так?
Я вот что скажу Вам: в годы, предшествовавшие этому повороту Церкви на сто восемьдесят градусов, когда в 1882 году был принят акт Эдмунда, а через пять лет — Эдмунда-Таккера [110]
110
…в 1882 году был принят акт Эдмунда, через пять лет — Эдмунд-Таккера… — По изданному конгрессом США «Акту Эдмунда» запрещались полигамные браки, многоженцы лишались прав и даже заключались в тюрьмы. Однако практика полигамных браков продолжалась, поскольку многоженство было труднодоказуемо. В 1887 г. акт Эдмунда-Таккера прекратил существование Церкви СПД и виртуально лишил ее всего имущества. Этот акт требовал от местных руководителей принесения клятвы верности, что фактически лишило их права занимать государственные должности и позволило правительству США назначать руководителей штата.
Позвольте мне сказать Вам, что я высоко ценю Ваше понимание ироничности всего этого. Если бы Ваше письмо не свидетельствовало об этом, я быстренько убрал бы его подальше. Но, как Вы говорите, время меняет нашу точку зрения. Эта мысль с недавних пор занимает мой ум. Откровенно говоря, последнее лето оказалось довольно тягостным. В июле прошлого года я потерял жену. Месяцев девять после ее ухода мне удавалось загонять горе назад в его клетку, но годовщина отперла дверь и снова выпустила зверя на волю. Утешения нет. Ее звали Розмари. Глаза у нее были голубые, как зимний океан. Мы прожили вместе сорок три года.
Это было тяжко, тяжелее, чем я мог себе представить.
Бог мой, я только что просмотрел первые абзацы своего письма к Вам. Как же далеко я отошел от Ваших вопросов — самому не верится! Прежде всего, разрешите мне сказать Вам, что Ваши вопросы справедливы и свидетельствуют о том, что Вы — честный историк. Возможно, Вам известно (а возможно, и нет), что я был инженером. Я изобрел небольшое, но полезное устройство, для того чтобы аккуратно укладывать асфальт на дорогах. То есть я хочу сказать, что я люблю, чтобы все было правильно и так, как оно есть. Поэтому, в ответ на Ваши вопросы, я скажу Вам прямо, что я не могу на них ответить, ибо меня там не было. Я не могу интерпретировать события, не могу их анализировать, не могу пересказать слухи, поделиться семейными легендами. Раз я не был ничему свидетелем, я не могу служить Вам источником.
Конечно, как Вы совершенно верно утверждаете, я был вместе с моей матерью в период с июля по ноябрь 1873 года, когда мы с ней жили в «Доме Пешехода». Как Вам, разумеется, известно, она обрисовывает этот период в книге «Девятнадцатая жена». Конечно, кое-что из того, что она пишет, можно опустить как попытку играть на публику. То же самое следует сказать и о россказнях, какие Бригам публиковал о ней в своей прессе. Ведь они сражались друг с другом! Манипулирование правдой всегда входило в арсенал воюющих сторон. Ни один из них — ни Бригам, ни моя мать — не более другого заслуживает порицания за это, но и не менее.
Когда я писал последнее предложение, вернулись дельфины. Я поспешил вниз по дорожке к своей «скамье обозрения». Можно ли описать радость при виде фонтана, поднимающегося из дельфиньего дыхала? Белое сверкание морской пены есть, по крайней мере для меня, одно из чистейших выражений самой жизни. Простите ли Вы мне недостаток критического мышления, если я скажу, что вижу Господа в этом пенистом столбе воды? Я ничего не знаю о Вас, профессор, но уверен: Вы видели океан. Если видели, то, значит, Вы
Как Вы знаете, 15 июля 1873 года моя мать вместе со мной переехала в «Дом Пешехода». По мнению Бригама, как и по мнению его приверженцев, это и было актом ее отступничества, а вовсе не судебный иск, который она подала против мужа через десять дней после этого, и не обвинения, высказываемые ею в газетах в последовавшие за этим долгие месяцы. «Дом Пешехода» был известен по всей Территории как логово немормонов. Среди ходивших о нем слухов были оргиастические сборища в гостиной, сатанистский алтарь в бельевом чулане, смертоубийственные ритуалы, проводимые в овощном погребе. Теперь это звучит смехотворно, но тогда подобные истории повторялись и повторялись по всей Территории Юта. Никто не подвергал их сомнению. Мы верили каждому слову.
Не знаю, была ли наша с мамой жизнь действительно в опасности в ту первую ночь в немормонском отеле. Утверждение моей матери в книге «Девятнадцатая жена» и правда кажется результатом нервного перенапряжения. Тем не менее я могу сказать Вам следующее: она была по-настоящему напугана. Представьте себе, если соблаговолите, что вы покидаете единственный известный вам с детства мир, вашу семью, знакомый пейзаж, ваши обычаи и привычки, ваших соседей, вашу веру — пусть даже ваша вера уже поколеблена! Только вдумайтесь: вы прощаетесь со всем этим, не зная, куда направляетесь. Это было бы похоже на побег на Луну.
Могу Вам вот еще что сказать про наши первые часы в «Доме Пешехода»: я тоже был перепуган. В таком возрасте трудно определить, откуда произрастает твой страх, но я так понимаю, что я испугался, потому что мама была встревожена. Для мальчика не существует ничего более тревожащего, чем видеть, как мать или отец нервничает. Это подсказывает ему, что все не может быть хорошо. Мальчик этого не осознает, но он чувствует это, как собака чувствует истинное настроение своего хозяина.
Я помню, что кровать в том отеле была высокая и застлана красиво — валики и подушки были отделаны голубым дамастом. Хотя стояло лето, я помню, что замерз и забился под одеяла, пытаясь согреться в маминых объятиях. Мы лежали очень тихо, но так и не заснули. Заслышав шум внизу или в коридоре, мы оба застывали от ужаса. В какой-то момент, я это явственно помню, послышался такой звук, будто у нашей двери остановился человек. Я уверен: это был, скорее всего, коридорный, обнаруживший, что подошел не к тому люксу. Однако он стоял там, как показалось, целую вечность, дышал, ждал чего-то, мешкал. Мы крепко прижались друг к другу — мама и я. Да, я действительно в тот момент боялся за свою жизнь. И знаю, что мама тоже боялась. Она ничего не говорила мне о том, что нас могут убить Даниты, но в этом вовсе не было необходимости. Вы же знаете, как разговаривают мальчишки: на школьном дворе я узнал все, что можно, о бригамовской тайной полиции. Был слух, что они вырезают сердце у всякого, кто отступился от их веры. Ходили рассказы о том, что отступников затаскивают в пустыню и снимают с них скальпы, чтобы все выглядело так, будто их убили индейцы. Я припоминаю рассказ о человеке, который как-то утром объявил своей жене, что больше не доверяет слову Бригама. Еще до вечера он просто исчез. Бесследно, даже отпечатка ноги на песке не оставил или перчатки, оброненной на дорожке. Не знаю отчего, но вот это пугало меня более всего — как человек просто исчезает, ф-фу — и нету! Разумеется, все это были школьные байки, они обычно из самых невероятных. Способа проверить их не существует, во всяком случае теперь. Но, даже учитывая это, подумайте, какое впечатление они могли произвести на восьмилетнего мальчишку, чья мать поселилась в пользующемся дурной славой немормонском прибежище. Поэтому не важно, действительно ли наша жизнь подвергалась тогда риску; казалось, что это так, и страх наш был столь же реален, как белая луна, горевшая на небе.
На следующее утро к нам в номер явились несколько посетителей. Одна из них принесла мне теплую булочку, смазанную медом и посыпанную орехами, — чтобы меня отвлечь, как я понимаю. Было ясно, что произошло что-то очень значительное. Разумеется, я не понимал, что именно, но весь день люди продолжали приходить в наш номер — не просто Страттоны и Хейганы и майор Понд, но совсем другие: мужчины, которых я не знал. Во время этих визитов мама сидела в кресле красного дерева с вырезанной на раме вишневой гроздью. Посетитель сидел напротив, задавал ей вопросы и что-то записывал. Эти интервьюеры напоминали мне Приходских Учителей. Я понимал, что эти люди не Приходские Учителя, но заключил, что у них есть какая-то общая цель. Я не связывал эти интервью с газетными статьями о моей матери, которые появились на следующий день.