19-я жена
Шрифт:
В нашем номере воцарилась атмосфера делового планирования. Союзники приходили и уходили, тайные способы бегства предлагались и тут же отбрасывались. Прошло несколько дней, и план был в конце концов принят. Моя мать, майор Понд, судья Хейган и Страттоны поклялись держать все в строгом секрете. В то время я понятия не имел о том, что такое секрет, но он вскоре стал осуществляться. Когда бы какой-либо гость ни заходил к нам с визитом, мама отпускала его с одной-двумя вещами, спрятанными в карманах его пальто: парой обуви, шляпкой, записной книжкой, флаконом масла для волос. Вещица за вещицей моя мама свертывала лагерь.
Как только я понял, что мама собирается уехать, я разрыдался. «Я не хочу, чтобы ты от меня уезжала», — сказал я ей. Я ожидал,
И опять я ждал, что она пообещает: «Я вернусь за тобой». Но она не произнесла никаких заверений по поводу нашего будущего. Не могу объяснить Вам, почему она так повела себя в тот момент. Мне хочется думать, что она вовсе не была так уж равнодушна к моим чувствам. И все же я сомневаюсь, что в какой-либо другой момент своей жизни я чувствовал себя настолько потерянным, не обретшим своего места в мире, как тогда. Я пролежал без сна всю ночь, с обидой в сердце.
Утром мама сказала: «Если я скажу тебе один секрет, ты должен пообещать мне, что сохранишь его. Сегодня вечером я уйду на обед к Страттонам. Попозже твой дядя Гилберт зайдет за тобой. Ты должен делать все так, как он тебе скажет. Если он велит тебе вести себя тихо, ты не должен проронить ни звука. Если велит спрятаться в ящике, тебе надо будет свернуться, как сворачивается в клубок кошка».
Вечером мама оделась для выхода, как могла бы одеться в любой другой вечер. Пришел Гилберт, но вел он себя так, будто случилось что-то дурное. Он дал мне мятный леденец, однако раздражался, когда я задавал ему какие-нибудь вопросы. «Лоренцо, — спросила меня мама, — ты помнишь, о чем мы говорили?»
Когда зашли Страттоны, я заплакал. Мама была слишком поглощена своим побегом, у нее больше не было сил меня утешать. Когда она покидала наш люкс, меня обнял и прижал к себе Гилберт. В книге «Девятнадцатая жена» мама пишет что на прощания и поцелуи не было времени. «Я была уже беглянкой, не могла потратить ни минуты!» Не могла потратить время на любовь? Господи боже мой, надеюсь, на моих часах никогда не случится такой нехватки времени!
Примерно с час мы с дядей Гилбертом глядели друг на друга. Он всегда чувствовал себя неловко с детьми. Он стал расспрашивать меня про мою игрушечную лошадку, но когда я назвал ему ее имя, я почувствовал, что на самом деле ему это неинтересно. Дети ведь разбираются в таких вещах. Я не виню Гилберта за это. Его жизнь в многоженстве — с двумя женами и восемнадцатью детьми — напрочь выела любовь из его души. Гилберт был хорошим человеком, он старался любить свое семейство. Тот, кто сказал, что любовь — это пирог, оказался прав, по крайней мере в отношении полигамных семей: число кусков, которые ты можешь раздать, имеет предел. Вскоре я прилег сверху на одеяло и уснул. Не знаю, сколько было времени, когда Гилберт меня разбудил, может быть, десять часов. В комнате стояла тьма, я чувствовал себя очень усталым. Гилберт помог мне надеть пальто и башмаки и свел меня вниз по лестнице для слуг на кухню отеля. Большущая женщина в широком фартуке стояла там, погрузив руки в раковину, полную горячей мыльной воды. Она едва подняла на нас взгляд, когда мы шли мимо нее. У дверей стояла высокая круглая корзина вроде той, в какой — мне как-то пришлось видеть — индианка носит с поля маис. Гилберт велел мне влезть в корзину. «Я собираюсь отнести тебя в карету. Это займет всего минуту. Как только мы окажемся внутри, ты сможешь вылезти, но никто не должен видеть, как ты уходишь».
Я влез в корзину, скорчившись и прижав колени к груди. Гилберт закрыл верх корзины крышкой. Свет проходил через плетенье, и я мог видеть, как мог бы видеть средневековый рыцарь, глядя сквозь кольчугу. Мне была видна женщина у раковины. Она ни разу не остановилась — все мыла и мыла посуду. Гилберт поднял меня, и я в самом низу живота ощутил качание корзины. Мне хотелось заплакать, закричать, умолять, чтобы меня выпустили, но я велел себе
Мы проехали несколько кварталов и остановились у высоких зарослей кустарника, совершенно оголенного осенью. «Ты должен вести себя очень тихо», — предупредил меня Гилберт. Мы просидели в карете более часа, единственным звуком был стук моего сердца у меня в ушах. Потом я услышал шаги. Гилберт отодвинул занавеску. «Это они», — сказал он. Он открыл дверь, и в карету влезла мама, а Страттоны закрыли за нею дверцу. Мама обняла меня. «Я знаю, мой мальчик, я знаю, — проговорила она. — Но мы еще не приехали на место».
Кучер двинулся дальше. Однако при задернутых занавесках было непонятно, куда мы едем. Я не смел задавать вопросы, потому что и мама, и дядя выглядели очень встревоженными. Когда дорога стала не такой гладкой, я смог понять, что мы выехали за пределы города. Карета подскакивала, качалась, наполняя ночь стоном рессор и скрипом конской сбруи. Вскоре мама выпустила мою руку, которую сжимала в своей ладони, и я заключил, что теперь мы в безопасности.
Я перебрался к окну и отодвинул занавеску. По виду гор я мог судить, что мы едем по долине, направляясь на север. Мы проезжали через обнаженные сады, посеребренные луной. В ночи поблескивали заплатки солончаков. В заболоченных местах перекликались между собой гуси. На другой стороне луговины во тьме стояло стадо коров.
Мы свернули с дороги в каньон. Я увидел, как стены каньона сужаются вокруг нас. Поскольку я не знал, куда мы едем, я не подумал о том, что надо предупредить об этом маму. Через некоторое время мы поехали по берегу замерзшей речки. Повсюду на льду можно было видеть опрятные холмики раннего снега. Лунный свет отражался ото льда реки, освещая каньон. Я подальше отодвинул занавеску, чтобы показать маме этот призрачный вид.
А мама вдруг запаниковала: «Где это мы? Что происходит?»
Гилберт заколотил в крышу кареты и выскочил наружу поговорить с кучером. Я слышал, как тот объяснил, что, по-видимому, не туда свернул. «Я был уверен, что это дорога на Юинту», — объяснял он.
«Что, если он работает на Бригама? — спросила мама, когда Гилберт вернулся в карету. — Вдруг нас подвел наш собственный план?»
Мы выезжали из каньона, и его стены отступали. Вскоре перед нами открылась долина, и стадо коров по-прежнему стояло там, где мы его оставили, — на ее противоположной стороне.
До Юинты оставалось сорок километров. Мы приехали туда перед самым рассветом, подкатив прямо к маленькому железнодорожному вокзалу, и стали ждать поезда «Юнион Пасифик», [113] идущего на восток. Как Вы, вероятнее всего, знаете, Бригам владел железнодорожной линией между Солт-Лейком и Огденом. Именно там обычно и садились на Ю. П. — может, и теперь так делают, я не знаю. Во всяком случае, я уверен, Вы понимаете план моей матери: любой человек, выследивший мою мать, ожидал бы ее в Огдене. Переехав ночью через пустыню, она обошла ловушку.
113
«Юнион Пасифик»(Union Pacific Railroad) — крупнейшая железнодорожная компания в США, основанная в 1862 г.
Холодный день вступал в свои права, и солнце открыло нашим глазам крохотный городок, окованный льдом. Тут-то мы и услышали, еще издали, звук пневматических тормозов. Я увидел дым, поднимавшийся из трубы паровоза. А скоро и поезд подошел к станции, разбрасывая нападавший снег.
Гилберт обнял маму. А мне сказал: «Заботься о ней».
Мама взяла меня за руку, и мы побежали на платформу. Проводник, в белом кителе и перчатках, отвел нас в наше купе в пульмановском вагоне, где нас ожидали наши вещи. Когда поезд двинулся вперед, оставив позади маленькую станцию, мама упала на скамью.