19-я жена
Шрифт:
Я попытался в третий раз.
«Дорогие друзья, вам следует прислушаться к моим словам и разойтись сейчас же. Вы задаетесь вопросом, почему вам следует так поступить? Я вам отвечу. Ибо мы — люди закона и правил и христианской доброты. Мы не нападаем, ибо опасаемся, что нападут на нас. Даже если вы беспокоитесь о моей безопасности, вы должны теперь отступить, уйти отсюда и рассеяться. Сделайте так сейчас, ибо именно этого я хочу от вас. Я знаю, вы хотите оберечь меня, однако поймите — меня оберегает Господь, так же как Он оберегает вас. Его воля исполнится нынешней ночью, каковой бы она ни была, достанете вы свое ружье или не достанете. Не противьтесь мне, ибо, поступая так, вы противитесь нашему Отцу Небесному. Вы восклицаете: «Помни Картидж!» Братья мои, не прошло ни одного дня с двадцать седьмого июня тысяча восемьсот сорок четвертого года, чтобы я не вспоминал о Картидже. Я думаю о Картидже в дни радости и покоя, в дни страха и тяжкого труда, всегда я помню о Картидже. Ночью, перед сном, я призываю имя Джозефа, зная, что он ожидает меня, как он ожидает вас — вас всех! Джозеф явился, чтобы возвестить нам, Святым Последних дней, что мы суть наследники Иисуса Христа и Иисус показал нам, что мы не станем брать око за око и зуб за
Толпа молча рассеялась в разных направлениях: кто двинулся в сторону фабрики, кто — на мельницу, другие — вниз по дороге, к Солт-Лейку. Не явится ли на смену им неуправляемое сборище врагов? С того самого момента, стоя у окна, я ожидал их появления.
Уже поздно. Половины ночи как не бывало. Что эта тьма принесет к рассвету? Арестанты спят. Семья начальника отошла ко сну. Мне слышно, как офицер О'Коннор за моей дверью шагает взад и вперед, чтобы не заснуть на посту. Когда я вглядываюсь во тьму на земле за тюремными стенами, я снова замечаю то шевеление. Теперь это черные тени, движущиеся на фоне других черных теней. Не могу разобрать, что они такое. Фургоны? Буйволы? Всадники на конях? Занимающий позиции отряд? Я уже долго простоял у окна, вглядываясь в ночь, пытаясь разобрать, что же там движется, а моя новая свеча все горит и горит понапрасну. Тут мне приходит в голову задуть свечу, чтобы я смог стоять у темного окна, но тогда мне придется обходиться без света, пока не займется день. Чем дольше я вглядываюсь, тем больше у меня уверенности, что там — люди. Друзья или враги? Я гляжу в ожидании какого-либо сигнала. Но сигнала нет. Снег заглушает все звуки земли. Нападение может произойти неожиданно. Если оно случится и это убийцы, я молю Бога, чтобы они пощадили миссис Пэддок и ее детей. И офицера О'Коннора — надо отметить, он даже говорит, как Уиллард, язык его мягко касается нёба. Сходство просто поразительное. Если это знамение, я не в силах его истолковать. Так что я продолжаю стоять у окна, размышляя над многими вещами.
Вчера ко мне приходил репортер из газеты «Сан-Франциско экзаминер». Этот человек пишет ежедневную неподписную колонку, которая сделала его знаменитым и, я совершенно в этом уверен, богатым. Я мог бы испытывать к нему неприязнь, ибо он не жалел яда, разбирая по косточкам меня и мой развод. Однако у меня не получается испытывать к нему неприязнь, ведь он равно недолюбливает всех и каждого и верно поражает цель. Вопреки мнению моих советчиков, я пригласил его в Улей. Во время нашей встречи он задал мне вопрос, над которым я все еще раздумываю, даже в эту ночь: «Какие ошибки вы совершили?» Я заверил его, что ошибок было много, однако он потребовал подробного ответа.
Прежде всего, я был не прав в отношении Энн Элизы. Очень просто: я неверно судил о ней. У меня было такое чувство, что она понимает или со временем поймет, как устроено мое большое семейство, и будет знать, что, хотя я не могу уделять ей внимание во всех делах и вопросах, я всегда буду ее любить и заботиться о ней. Она — женщина эгоистичная, я говорю это вовсе не с целью ее осуждать, ибо большинство мужчин и женщин эгоистичны в том смысле, что прежде всего думают о себе. Это самый естественный человеческий инстинкт, импульс, связывающий нас с животным миром. Однако некоторые женщины совершенно необычны в этом отношении. Они способны подавить этот инстинкт ради своих убеждений, ради веры. Такие женщины наиболее подходят для многоженства. Энн Элиза, как мне пришлось узнать, не из таких женщин. Так тому и быть. Мне жаль лишь, что она не попыталась уладить наши дела с большей добротой. Ибо сейчас, когда наш развод вышел на публичную арену, представляется, что весь мир заинтересовался моими женами. Каждый день приносит по сотне-другой писем, вопрошающих, сколько у меня жен? Вчера этот человек из «Экзаминера» добивался ответа. «Конечно же, вам должно быть известно, сколько жен вы содержите?» — спрашивал он не один раз, а по меньшей мере раз восемь. И каждый раз я отвечал: «Да». «Тогда почему бы вам не сказать мне, сколько миссис Янг здесь имеется? Разве это секрет?» Этот репортер — человек сообразительный, но недостаточно сообразительный, чтобы понять: он, скорее всего, уже тысяча первый человек, задающий вопрос на эту тему. Зачем эти нескончаемые спекуляции о том, сколько у меня жен? Почему люди, приезжающие в Город у Большого Соленого озера, стоят перед Львиным Домом и перед Домом-Ульем, считая окна и двери, пытаясь таким образом вычислить, сколько у меня жен там, внутри? Они же наверняка понимают тщетность этих упражнений: никто не сможет узнать, сколько женщин спит в доме, пересчитав мансардные окна! А они все считают и считают, я каждый день вижу их у ограды. «Одно, два, три, четыре, пять», — шепчут их губы. А еще им интересно, укладываю ли я сразу двух жен к себе в постель. Или трех, как предположил один грубиян в разговоре с приятелем. И они оба хохочут непристойным смехом, мерзко гогоча, унижая само понятие женщины и ее достоинство. Еще им интересно, как я справляюсь со своими супружескими обязанностями при таком количестве жен, когда каждая должна ждать своей очереди. Их интерес к числу моих жен всегда похотлив. Если бы, напротив, они проявили к этому интерес духовный и стали бы искренне вопрошать о произволении Господнем, я объяснил бы им устроение моего семейства, посчитал бы жен, чтобы показать изобильность нашей веры. Но не вижу в этом смысла, когда такое объяснение станет лишь пищей для воображения профанов.
Добропорядочные Святые понимают, почему я не объявляю число моих жен. «Жена» не вполне подходящий термин, поскольку каждая из них играет свою особую роль в моей жизни, так же как любой человек играет свою особую роль в жизни каждого из нас. За отсутствием более точного термина мы обозначаем их всех словом «жена», но ведь не все они — жены. На самом деле некоторые из них — мои супруги, матери моих детей. А другие скорее похожи на любящих тетушек. Иные — мои интеллектуальные друзья, с ними я могу спорить и обсуждать разные материи. Еще другие — хранительницы дома, кухни, детей. Некоторые напоминают мне своей отдаленностью соседей, которым порой помашешь приветственно через
Кроме того, порою я позволяю себе весело поражаться лицемерию. Вечерами, когда я провожу время с Амелией, или с сыновьями, или с моими друзьями, когда покончено с дневными делами и мы можем посидеть у камина, распустив шнурки на ботинках, я позволяю себе смешок, подобно тому как я усмехаюсь, услышав остроумную насмешку. Эти возмущенные Немормоны, столь печалующиеся о характере моего семейства, хотя никогда не были знакомы с ним персонально, в своей среде терпимо относятся к гораздо более широкому кругу преступлений, к таким, например, как пьянство, детоубийство, пренебрежение к пожилым людям, проституция, — эти преступления практически неизвестны в Дезерете. Давайте поразмыслим о последнем из поименованных. Я наблюдал проститутку за работой: накрашенные губы, грудь выставлена напоказ, голос, хриплый от виски и табака. Вид совершенно ненатуральный, противный милости Господней и красе человеческой, дарованной нам от Адама. И все же посетите любой немормонский город в сумерки или попозже, прогуляйтесь по его улицам. Вы обнаружите то одну такую даму, то другую, оспаривающую у соперницы место на углу. Или зайдите в таверну, где обожествляется пьянство, и вы найдете там женщину, готовую выложить свои груди на прилавок за жалкий доллар или даже дешевле. В мои молодые годы, увидев немормонских проституток на улице, я обращался мыслями вспять. Я представлял их себе маленькими девочками в воскресных платьицах с белыми воротничками и в соломенных шляпках. Я воображал, как их матери расчесывают им льняные волосы, целуя их гладкие лобики и молясь о том, чтобы наш Отец Небесный спас их и сохранил. А потом я снова видел их, теперешних, передо мною, в затемненных углах немормонского города: проститутка, с целым гнездом фальшивых локонов на голове, разрешающая любому мужчине с монетой в кармане щупать ее тело, залезать под юбки, отыскивая оскверненную дыру, где до него уже порылись сотни других мужчин. Куда же подевались возмущенные Немормоны-Крестоносцы? Почему не требуют положить конец ее распутству? Это можно объяснить только лицемерием и иссохшей способностью рассуждать логически.
Каждый раз, когда мои враги нападают на меня как на главного прелюбодея Америки, они упускают из виду весьма важную для этих прений сторону. В их обществе изобилуют прелюбодеяния, тогда как среди Святых этот грех остается большинству людей неизвестен. По моему мнению, прелюбодеяние — худшее из грехов, за исключением убийства, ибо один этот акт сам по себе развращает множество душ. Практика многоженства изгнала прелюбодеяние из нашего общества, освободив нас от его зловредного влияния. Я обращаю свой взор к Царю Давиду с множеством его священных жен. Он был добрым и благочестивым человеком, но, когда он похитил жену Урии, оторвав ее от сердца ее мужа, он превратился в прелюбодея и в глазах Господа он совершил грех. Хуже того, его эгоистический поступок, подсказанный другими грехами — алчностью, тщеславием и похотью, — вынудил и ее стать прелюбодейкой. Так грешник создает другого грешника. Что неправедно.
Интересно, сумела ли Энн Элиза разъяснить эту истину своему читателю? Открыв ее книгу наугад, я нахожу такое заявление: «Бригам руководит Церковью и всей Ютой как тиран, правящий с трона. Он не потерпит инакомыслия или открытого высказывания, поскольку, претендуя на то, что он является Пророком Господа, он полагает, что не может быть иной Истины, кроме той, что возвещает он». Боже мой, да неужели я действительно таков? Я смеюсь над ее описанием, ибо слышал такое не раз и не раз еще услышу.
Должен сказать, Энн Элиза всегда обладала проницательностью. За ее критикой высвечивается одна из самых тревожащих сторон моего руководства. Здесь существует и, на мой взгляд, всегда будет существовать проблема уравновешивания Истины, как я ее понимаю, и прав человека, в которые я верю. Как примирить их, как решить эту проблему? Я знаю: моя вера — это истинная вера в Бога и в Джозефа, Его Первого Пророка со времени Христа, и в меня после него, однако я не могу насильно навязать это верование другим… Или — могу? Разве не в этом моя задача, моя миссия? Как разрешить эту дилемму религиозного долга? Если мы правы и наша вера есть истинное выражение произволения Божия, в какой мере следует мне насильно навязывать Его волю? Это не только практический вопрос обращения и миссионерской работы, но и теологический вопрос, касающийся священного долга. Я размышляю над этим уже много лет, так и не приходя к окончательному решению. В сердце моем я знаю, что мы правы, что Джозеф принес нам Истину, а теперь мне надлежит нести ее дальше. В сердце моем я знаю, что должен силою Господней принести эту Истину во все земли, но так же принести и гнев Божий, ибо Истина никогда не станет уважать ни лжи, ни фальши. Но ведь не всегда возможно так сделать. Недостаток ли это, если я говорю моим братьям, что следует уважать Методиста, Прихожанина Епископальной Церкви, Иудея? Нарушаю ли я волю Божию? Я не могу разобраться. Я должен принимать это как одну из многих тайн нашего Отца Небесного, разгадку которой нам не будет дано узнать до нашего последнего дня.
Только что отошел от окна. Я уверен, что там, во тьме, собрались люди, потому что теперь они подошли ближе, может быть, остановились всего в ста ярдах от дома начальника тюрьмы. Мне даже видны отблески в глазах их коней. Слышно, как копыта переступают по снегу. Я вижу оранжевые угольки горящего табака, что явственно говорит мне — это не мои люди. Когда толпа напала на тюремный дом в Картидже, двести человек закрасили лица черным, чтобы краской, словно маской, скрыть, кто они такие. А эти люди за окном используют вместо маски черноту ночи. Я испытываю к ним меньше уважения и меньше страха, ибо враг в маскировке — трусливый враг. Встань среди белого дня и бейся за то, во что веришь! Хочу отдать должное Энн Элизе: она стреляет в меня со сцены, где я могу ее видеть.