1905-й год
Шрифт:
— Не надо нам красных флагов! — кричал лысый человек. Размахивая шапкой, он шел во главе толпы, и его голый череп тускло блестел, качался в глазах людей, притягивая к себе их внимание.
— Мы к отцу идем!
— Не даст в обиду!
— Красный цвет — цвет нашей крови, товарищи! — упрямо звучал над толпой одинокий, звонкий голос.
— Нет силы, которая освободит народ, кроме силы самого народа.
— Не надо!
— Смутьяны, черти!
— Отец Гапон — с крестом, а он — с флагом.
— Молодой еще, а тоже, чтобы командовать…
Наименее уверовавшие шли в глубине толпы и оттуда раздраженно и тревожно кричали:
—
Теперь двигались быстро, без колебаний и с каждым шагом все более глубоко заражали друг друга единством настроения, хмелем самообмана. Только что созданный, «он» настойчиво будил в памяти старые тени добрых героев — отзвуки сказок, слышанных в детстве, и, насыщаясь живою силой желания людей веровать, безудержно рос в их воображении…
Кто-то кричал:
— «Он» нас любит!..
И несомненно, что масса людей искренне верила в эту любовь существа, ею же только что созданного»{69}.
Петицию, подписанную десятками тысяч рабочих, нес Георгий Гапон. И сейчас, по прошествии 75 лет, нельзя без волнения читать этот документ, созданный доведенными до отчаяния людьми, не понимавшими еще, как найти выход из своего положения, где искать правду. Они искренне верили, что найти ее можно у царя: ведь нм столько раз говорили в церквах и гапоновских обществах, что он их главный заступник и радетель, что «нет власти аще от бога».
«Государь! Мы, рабочие и жители города С.-Петербурга разных сословии, наши жены и дети и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают люден, к мам относятся, как к рабам, которые должны терпеть свою участь и молчать. Мы и терпели, по нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душат деспотизм и произвол, и мы задыхаемся. Нет больше сил, государь. Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук…
Государь, нас здесь многие тысячи, и все это люди только по виду, только по наружности, — в действительности же за нами, равно как и за всем русским народом, не признают ни одного человеческого права, ни даже права говорить, думать, собираться, обсуждать нужды, принимать меры к улучшению нашего положения. Нас поработили, и поработили под покровительством твоих чиновников, с их помощью, при их содействии. Всякого из нас, кто осмелится поднять голос в защиту интересов рабочего класса и народа, бросают в тюрьму, отправляют в ссылку. Карают, как за преступление, за доброе сердце, за отзывчивую душу. Пожалеть забитого, бесправного, измученного человека — значит совершить тяжкое преступление. Весь народ рабочий и крестьяне отданы на произвол чиновничьего правительства, состоящего из казнокрадов и грабителей, совершенно не только не заботящегося об интересах народа, но попирающего эти интересы. Чиновничье правительство довело страну до полного разорения, навлекло на нее позорную воину и все дальше ведет Россию к гибели»{70}.
После главного требования — Учредительного собрания, избранного на основе «всеобщей, тайной и равной подачи» голосов, в петиции выдвигались частные требования троякого рода: 1) принять меры против невежества и бесправия русского народа (амнистия, политические свободы, бесплатное обязательное народное образование);
2) принять меры против нищеты
3) принять меры против гнета капитала над трудом (8-часовой рабочий день, повышение заработной платы, свобода профсоюзов, стачечной борьбы и др.).
Кончалась петиция словами, в которых слышалась не только мольба, но и угроза. «Вот, государь, наши главные нужды, с которыми мы пришли к тебе… Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию и счастливой и славной, а имя твое запечатлеешь в сердцах наших и наших потомков на вечные времена, а не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу, — мы умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом. Нам некуда больше идти и незачем. У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу. Пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России. Нам не жаль этой жертвы, мы охотно приносим ее»{71}.
Царь, после Ходынской катастрофы получивший прозвище Николая Кровавого, сделал за рабочих свой выбор — в могилу! Затрещали ружейные залпы, на мечущихся людей из засад рванулись храпящие кони и пьяные казаки. Около тысячи убитых и несколько тысяч раненых — такова была кровавая цена, заплаченная питерскими рабочими за урок политической грамоты, преподанный русский самодержавием.
Одной из первых подверглась нападению многотысячная колонна рабочих Нарвского района. Во главе ее шел Гапон и группа стариков путиловцев с непокрытыми головами. В руках они несли иконы, хоругви. Перед колонной, тоже с непокрытыми головами, шли полицейские: помощник пристава и околоточный. Они предупредительно останавливали встречные конкн и экипажи, чтобы те пропустили вперед крестный ход.
Но около Нарвских ворот на колонну во весь опор помчался отряд кавалеристов. Рабочие расступились, пропустив его, а затем сомкнули свои ряды и пошли дальше. И вдруг совершенно неожиданно пение псалмов и молитв было прервано треском солдатских залпов. «Что вы делаете? — закричал помощник пристава полковнику, командовавшему солдатами. — Как можно стрелять в крестный ход и портрет царя?»{72} Но полковник хорошо знал, как можно стрелять. Залп следовал за залпом — пять раз. Стреляли в убегавших людей, в стоявших на коленях, в лежавших на мостовой… Даже помощник пристава получил две пули в грудь, а околоточный свалился замертво с пробитой головой. Может быть, этот незначительный эпизод ярче всего демонстрирует провокационный характер Кровавого воскресенья: одни царевы слуги организовали шествие и возглавляли его, а другие в упор стреляли по хорошо «организованным» целям.
Наконец-то после жестоких поражений в русско-японской войне царские генералы одержали «блистательную победу». На белом снегу в алых лужах крови безмолвно лежали десятки убитых, стонали раненые, тут же, как бесстрастно констатировала «Записка министра юстиции», валялись брошенные «хоругви, портреты его величества, епитрахиль и риза»{73}. Только среди рабочих Путиловского завода, шедших в этой колонне, оказалось 45 убитых (в том числе две женщины и мальчик) и 61 раненый. Однако поп-провокатор Гапон уцелел. Он шмыгнул за забор, сбрил бороду, сбросил рясу и скрылся. Через год, окончательно разоблаченный рабочими как наемный агент охранки, Гапон был приговорен ими к смертной казни и повешен в марте 1906 г. на даче под Петербургом.