1913. Лето целого века
Шрифт:
8 июня, в день, когда Кафка начинает работать над своим предложением, в присутствии кайзера Вильгельма II торжественно открывается построенный для Олимпийских игр 1916 года Немецкий стадион. Немецкие рабочие закончили строительство на три года раньше запланированного. Так может, все-таки раньше все было лучше?
К двадцатипятилетнему юбилею правления кайзера пятнадцатилетний Бертольт Брехт записывает в дневнике следующие стихи: «И если в бою мы смелом, / геройской смертью умрем, / то черно-красно-белым / пусть вспыхнет знамя огнем». И еще одна строфа: «Пусть ветер споет над нами: / „Ты выполнил долг бойцов! / Прошел ты сквозь смерти пламя / И честь сохранил отцов“» [28] . Любопытно.
28
Пер.
В Вуперталь-Эльберфельде уже в 1913 году на стенах висит пять картин Пикассо. Два натюрморта 1907 года у художника Адольфа Эрбслё, «Мать и дитя» 1901 года у Юлиуса Шмитса, а также «Человек в плаще» того же года и одна акварель «розового периода» у банкира Августа фон Хейдта.
Война роз в двух супружеских парах Вены. Между Артуром и Ольгой Шницлер только клочья летят, своему дневнику Шницлер доверяет, что лежит на балконе, словно парализован. А Роберт Музиль 10 июня пишет после кошмарной прогулки с женой: «Марта, настроенная скверно, делала мне ненужные упреки, от которых я простыл. Ты уйдешь от меня. Я останусь одна. Я убью себя. Я уйду от тебя». Она не ушла.
Зато ушел Лео Стайн. После длящихся месяцами ссор он покинул квартиру на улице Флёр, 27, которую делил в Париже с сестрой Гертрудой и которую сделал ключевым салоном авангарда. Сюда наведывались Пикассо, Матисс, Брак, а журфикс по субботним вечерам был главным собранием парижской креативности. Но прежде всего: по прошествии лет салон стал первым в мире Музеем современного искусства. На маленьком пространстве теснились шедевры Пикассо, Матисса, Сезанна, Гогена и всех прочих крупных французских мастеров – проницательное чутье Стайнов очень рано собрало их под одной крышей. Гертруда, по обыкновению одетая во что-то вроде коричневой мешковины, сидела в темном кресле в стиле ренессанс ближе к камину – она как всегда мерзла. Рядом стоял брат Лео и объяснял десяткам и десяткам гостей свое понимание современного искусства. Гости: английские аристократы, немецкие студенты, венгерские художники, французские интеллектуалы и где-то Пикассо с новой любовницей.
Но потом – скандал. Лео Стайн больше не может терпеть кубистские предпочтения сестры – а также то, что на живущую вместе с ними Алису Токлас она, очевидно, смотрит не только как на кухарку, редактора и секретаря, но и как на любовницу. Все это чуждо Лео Стайну. Он берет прекраснейших Ренуаров, Сезаннов, Гогенов и бежит из Парижа в землю обетованную, оседает близ Флоренции. На голые стены Гертруда тут же вешает кубистские полотна Пикассо, Жоржа Брака и Хуана Гриса, написанные в 1912 и 1913 годах. А место Лео Стайна на вечерах субботнего салона занимает Алиса Токлас. Брат с сестрой, общими усилиями которых возникла самая значительная коллекция современного искусства, какая только собиралась за столь короткое время, больше не сказали друг другу ни слова. Лео не раз шлет из Флоренции предложения перемирия. Но Гертруда игнорирует их. Спустя какое-то время она пытается переработать этот разрыв тем образом, каким интеллигенция обычно пытается со всем справиться. Она пишет об этом книгу. И называет ее «Двое: Гертруда и брат». Она уверена, что черным по белому доказала ею свою самодостаточность. Но, конечно, тем самым она прежде всего доказала, что так и не справилась с расставанием с братом.
В июньском номере «Нойе Рундшау» выходит текст двадцатипятилетнего последователя Манна – Бруно Франка. Тема: «Томас Манн – мысли на „Смерть в Венеции“». Прекрасной подробной интерпретации новеллы сопутствует ужасающая диагностика современности: «Когда еще существовала метафизика, быть героем оказывалось недостаточно. Но теперь, когда под ногами лишь бесчувственный грунт, а над головой пустое небо, когда от веры осталось лишь томление по ней, когда мы ничем не связаны и брошены самим себе, как, вероятно, ни одно поколение до нас не было, – в этот самый момент появляется Томас Манн: этот поэт отважно и бодро врывается в мир, лишенный божеств». Что ж. Густав фон Ашенбах в роли последней геройской смерти в эпоху модерна.
16 июня этот бодрый отважный поэт вместе с женой Катей, только вернувшейся с очередного лечения, отправляется на трехнедельные каникулы в Виареджо на тосканском побережье. Там, в отеле «Регина», он откладывает «Феликса Круля», над которым усердно бьется, в сторону и берется за «Волшебную гору», что, как ему казалось, не удалось в Бад-Тёльце. Лишь на море взору открыты и душа, и горы на горизонте.
Июль
Отпуск! Эгон Шиле и Франц Фердинанд, австрийский престолонаследник, играют в железную дорогу. Прусские офицеры голышом купаются в водохранилище Сакровер. Франк Ведекинд едет в Рим, а Ловис Коринт и Кете Кольвиц – в Тироль (но в разные гостиницы). Альма Малер бежит в Мариенбад, потому что Оскар Кокошка объявил о помолвке. В поисках утешения тот пьет с Георгом Траклем. Постоянно идет дождь. Все сходят с ума в своих гостиничных номерах. Но как бы то ни было: Матисс приносит Пикассо букет цветов.
Генрих Кюн. Четверо детей Кюна, 1912/13 (Австрийская национальная библиотека, Венский фотоархив).
10 июля в Долине Смерти в Калифорнии задокументирован температурный рекорд: 56,7 градусов. 10 июля в Германии идет дождь. Столбик термометра едва доходит до 11 градусов тепла.
В этом июле в Бонне крепнет дружба между Августом Маке и его юным поклонником Максом Эрнстом. Маке даже использует тетрадь Эрнста с парой записанных лекций в качестве альбома для эскизов; вместе они устраивают выставку «Рейнских экспрессионистов», которую из-за отсутствия подходящей галереи открывают 10 июля в боннском книжном магазине Когена. Из окна магазина на втором этаже свешивается огромный плакат, расписанный участниками выставки. Макс Эрнст успел позаботиться и о необходимом эхе: под вымышленным именем он пишет рецензию в боннский «Фольксмунд», нахваливая в ней искусство своего друга Маке, чьи абстракции «одной только формою выражают психические состояния». Так в 1913 году все повсеместно борются за бессознательное.
Психологизм, трансцендентность витают в воздухе. Итальянец Джорджо де Кирико рисует в 1913 году свой первый настоящий «метафизический пейзаж», как называет его Гийом Аполлинер. Он носит название «Итальянская площадь» и изображает – пустоту.
Если знать, что де Кирико долгое время учился в Мюнхене, то в желтом цвете домов и ширине улиц чувствуешь, что вся метафизика в искусстве этого причудливого, рожденного в Греции итальянца, является делом сугубо мюнхенским. Так, классицистическая архитектура Лео фон Кленце между Придворным садом и площадью Виттельсбах оказалась в 1913 году в самой гуще модерна. Бёклин и Клингер были для де Кирико художественными отцами, Шопенгауэр и Ницше – духовными, и для постижения одиночества одинокого человека они де Кирико больше не нужны. Ибо в бессмысленность нового столетия неминуемо втягивается сам зритель. Или, как скажет сам де Кирико: «Современные философы и поэты освободили искусство. Ницше и Шопенгауэр первыми научили глубокому значению не-смысла жизни и как этот не-смысл можно превратить в искусство. Хорошие новые художники суть философы, преодолевшие философию». Поэтому де Кирико выводит перспективу, точку опоры, ad absurdum [29] . И быстро завоевывает уважение в Париже, Берлине и Милане – как фигура, на которую можно опереться на все более шатком фундаменте.
29
До абсурда (лат.)
С 16 июля Эгон Шиле проводит отпуск у своего мецената и покровителя Артура Рёслера в доме семейства Гайг в Альтмюнстере на Траунском озере. В длинном письме он сообщил о намерении приехать: или 3-го, или 4-го, или 5-го, или 6-го. Но не приезжает. Встречавший его хозяин возвращается с вокзала к себе домой и, успев замерзнуть во время получасовой дороги, пьет чай с ромом, потом ром с чаем. На улице льет как из ведра. Наконец, Шиле стучится в дверь террасы – он приехал в другое время и с другого направления. И не один, а с Валли Нойциль, которая сегодня нам известна по великолепной акварели «Валли в красной блузе с поднятыми коленями» – но тогда ее не знал никто.
Завтра утром надобно забрать с вокзала багаж. Рёслер: а что в багаже? Шиле: да самое необходимое. В итоге с вокзала забирают: немного одежды, битые глиняные кувшины, глазурованные красками крестьянские чашки, увесистые фолианты, альбомы по искусству, деревянные куклы, обломки пней, принадлежности для живописи и рисунка, распятие. Все это Шиле размещает в комнате – для вдохновения, чтобы работать. И не работает потом ни минуты. С большей охотой он проводит время на восхитительной природе Зальцкаммергута. Наслаждается обществом своей подруги и обслуживанием персонала Рёслера. Хозяин лелеял надежду, что Шиле будет рисовать, и он сможет использовать одну из картин в интерьере гостиной своей летней резиденции. Но Шиле просто-напросто не рисует. Одним утром Рёслер входит в комнату Шиле и застает того на полу пускающим по кругу игрушечный паровозик на стальных рессорах. Шиле меняет пути, прицепляет, отцепляет, сочно имитируя каждый звук. Он в совершенстве подражает свисту локомотива, сцеплениям, маневрам, скрипу и лязгу. Он упрашивает Рёслера присоединиться. Ведь кто-то должен читать оповещения на крохотном вокзале.