1913. Лето целого века
Шрифт:
Цитата в последнем четверостишии взята из Артура Шницлера. «Весь мир – игра. Кто понял, тот прозрел». Это что-то вроде пароля 1913 года. Шницлер мог бы гордиться, что молодой авангард понял его так хорошо, что мог цитировать – и все знали, кто имеется в виду.
Но Артур Шницлер не испытывает гордости. В декабре он записывает в дневник, что окончательно утратил надежду на то, что кто-то действительно его поймет: «Доктор Розиу прислал обо мне брошюру; довольно мило, и – в принципе, то же, что и везде. Я сдаюсь и не жду больше от современной критики какого-либо понимания».
18 декабря 1913 года в Любеке на свет появляется Герберт Эрнст Карл Фрам, который позже будет называть себя Вилли Брандтом.
Любимые имена 1913 года: Гертруда, Марта, Эрна, Ирмгард, Шарлотта, Анна, Ильза, Маргарета,
А для мальчиков: Карл, Ганс, Вальтер, Вильгельм, Курт, Герберт, Эрнст, Гельмут, Отто, Герман, Вернер, Пауль, Эрих, Вилли.
Оскар Кокошка отмечает Рождество с Альмой, ее матерью и дочерью в новом доме в Брайтенштейне. Свет все еще не работает, поэтому с наступлением сумерек все сидят перед камином. Пылающий огонь и множество свечей озаряют все праздничным светом. Кокошка дарит Альме большой веер, который разрисовал для нее: в центре крупная рыба уводит у мужчины Альму. Кокошка уверен: «Со времен Средневековья не было ничего подобного, ибо ни одна влюбленная пара еще не вдыхала друг в друга столько страсти». (Позже, когда Альма уже давно будет вдыхать страсть в Вальтера Гропиуса, Кокошка закажет куклу по образу и подобию Альмы, в натуральную величину. С чучельницей он детально обсудит каждый изгиб и каждую складку в области бедер. И в итоге он проживет с куклой дольше, чем с самой Альмой. Но это только в скобках).
Д.Г. Лоуренс, отмечающий успех романа «Сыновья и любовники», согласно которому мужчина может быть либо сыном, либо любовником (тоже своего рода отцеубийство), уже в этой книге обозначил большой темой конфликт между разумом и инстинктом. Осенью он, чтобы любовница Фрида фон Рихтхофен ему поверила, объехал всю Швейцарию, теперь оба празднуют теплое Рождество в портовом кабачке на Средиземном море. И в Рождество Лоуренс сочиняет символ веры совершенно особого рода: «Основу моей религии составляет вера в то, что кровь, плоть сильнее разума. Мы можем ошибиться в своем духе. Но что чувствует, думает и говорит наша кровь – всегда верно».
Его бы слова да Кафке в уши. Фелиция Бауэр больше не отвечает. Он пишет ей заказным, он пишет ей срочным, он отправляет своего друга Эрнста Вайса с посланием к ней в офис компании «Линдстрём», но она не отвечает. Потом Кафка получит телеграмму, объявляющую о скором письме. Но письмо не приходит. Они многократно говорят по телефону. Фелиция просит его не приезжать на Рождество в Берлин и уверяет, что скоро напишет. Но так и не отвечает. Когда к полудню 29 декабря письма все еще нет, Франц Кафка садится за новое письмо – свое второе предложение. Он мучительно пишет, мучительно думает, пишет и думает, пишет и думает. В новогоднюю ночь он уже добрался до двадцать второй страницы. В итоге письмо разрастется на тридцать пять листов. Кафка пишет: «Я люблю тебя, Фелиция, люблю всем, что есть во мне по-человечески хорошего, всем, что во мне есть ценного, ради чего я и мыкаюсь еще среди живущих». Когда в двенадцать часов с Градчан вновь доносится бой колоколов, Кафка привстает и выглядывает из окна. В ноябре семья переехала, Кафка теперь смотрит не на реку с мостом и парками, а на Староместскую площадь. Снег идет тихо, идет без конца, приглушая выстрелы пушек с крепости; там, на площади, люди празднуют начало нового года. Кафка снова садится и продолжает писать: «Даже то, что тебя многое во мне не устраивает и ты хочешь это изменить, – я люблю в тебе даже это, просто хочу, чтобы и ты это осознавала».
Кете Кольвиц, уставшая от жизни с мужем и не знающая, куда развивать свое искусство, подводит в новогоднюю ночь черту: «В любом случае 1913 год прошел весьма безобидно, не был пустым и сонным, довольно много внутренней жизни».
Довольно много внутренней жизни – похоже, так и есть. Роберт Музиль темной декабрьской ночью сидит над записями, из которых намного позже родится его роман «Человек без свойств». Сейчас он записывает прекрасное предложение: «Ульрих предсказывал будущее, не подозревая о том». Неплохо. Он делает очередной глоток красного вина и закуривает сигарету (по крайней мере, так это себе представляют), затем, повествуя об Ульрихе, он приближается к Диотиме, желанной красавице, женщине, полной свойств, – все время у него стояла в голове эта фраза. И вот он пишет: «И что-то открылось – наверно, будущее, но немного, во всяком случае, открылись и ее губы». [55]
55
Пер. с нем. С. Апта
Есть
Из Парижа приходит письмо для Сиди, отправитель – Рильке. «Карл Краус у Вас?» – спрашивает он, потому что Сиди ему открылась. И затем он просит именно Сиди, испытавшую такое отвращение, передать Карлу Краусу эссе о Франце Верфеле, под названием «О молодом поэте». Ничего менее подходящего он не мог отправить Краусу, который скоро узнает, что Верфель пускает по миру слухи о его любимой – это разъярит его, как неистового быка.
Но сейчас письмо Рильке не нарушает любовную идиллию в Яновице – Сиди откладывает его в сторону: к чему спешить, думает она и выходит с Карлом и любимой собакой Бобби в парк. Они кружат среди снежинок, нежно падающих с неба.
Краус, никогда не покидавший свой рабочий стол дольше, чем на два дня, продлевает отпуск до Нового года и сочиняет лирические стихи о природе. Сиди, гордая красавица, дарит ему свой мечтательный фотоснимок, на оборотной стороне она напишет синими чернилами: «Карлу Краусу / в память о совместных днях от Сиди Надерни / Яновице 1913-14». В Вене он сразу же повесит карточку над своим письменным столом и никогда больше ее не снимет. А однажды, где-то в другой жизни, уже после этой, он напишет Сидони открытку из Санкт-Морица: «Прошу сегодня вечером вспомнить Рождество 1913 года». Похоже, он удался на славу, этот рождественский праздник.
27 декабря министерство в Вене продлевает больному неврастенией библиотекарю второго класса Роберту Музилю отпуск еще на три месяца. Он тут же едет в Германию вести переговоры с Самуэлем Фишером, немногим позже он станет редактором его газеты «Нойе Рундшау». В поезде из Вены в Берлин он ошарашенно записывает в блокнот: «Примечательно в Германии: большая темнота».
Новогодняя ночь 1913 года. Освальд Шпенглер пишет в дневнике: «Помню, каково мне было в детстве, когда в новогоднюю ночь разоряли и убирали рождественское дерево, и все становилось таким же прозаичным, как и раньше. Всю ночь я плакал в постели, а долгий-долгий год до следующего Рождества был таким долгим и безутешным». И дальше: «Сегодня меня угнетает бытие в этом веке. Все, что было когда-то в культуре, красоте, цвете, – все разоряют».
В конце 1913 года выходит неожиданная книга. Она называется «1913 год» – своего рода попытка подвести итог в настоящем, которое «изобилует культурными ценностями», но вместе с тем и «предрекает растущее притупление и легкомыслие масс». Венчает книгу статья Эрнста Трёльча о религиозных явлениях современности: «Это старая, знакомая всем нам история, какое-то время ее называли прогрессом, потом – декадентством, а сегодня любят обнаружить в ней подступы к новому идеализму. Социальные реформаторы, философы, теологи, бизнесмены, психиатры, историки сигнализируют о ней. Но пока ее нет». Старая история, которую когда-то называли прогрессом – вот как мудро говорили в декабре 1913-го Но кто понимал этот язык в гуле голосов этого года?