1918. Хюгану, или Деловитость
Шрифт:
Ее первыми словами после того, как это произошло, были: "Спасите моего мужа!" А Хугюнау все было совершенно безразлично; теперь он мог жить столько, сколько хотел. Но в следующее мгновение она разразилась пронзительным криком: окно внезапно осветилось кроваво-красным огнем, вверх взметнулись оранжево-желтые языки пламени, горела ратуша. Она опустилась на пол, какая-то бесформенная глыба, она, она во всем виновата: "Пресвятая Богородица, что я наделала, что я наделала… — Она подползла к нему: — Спасите его, спасите его…" Хугюнау подошел к окну. Он был раздосадован; теперь и здесь еще проблемы, У него там, на улице, было их предостаточно, более чем предостаточно, И что хочет от него эта женщина? Виноват в итоге был Эш. Захотелось поджариться там вместе с майором, святых всегда поджаривают. А теперь пойдут еще грабежи. Он снова забыл запереть типографию… Хороший повод, чтобы удобно уйти: "Я поищу его". Если я сейчас встречу Эша, думал он, спускаясь вниз, то я спущу его с лестницы.
Но в типографии, как и прежде, все было в полном порядке. Там стояла прислоненная винтовка, а машина отбрасывала беспокойные тени, В небо взлетали красные, желтые, оранжевые, венчаемые черным дымом языки пламени горящей ратуши, тогда как дальше все еще дымились остатки казармы и склада. Фруктовые деревья простирали вверх свои голые ветки. Хугюнау посмотрел на все это, и как-то в одно мгновение ему стало ясно, что все было правильно… все было правильно, даже машина снова стала нравиться ему… Все было правильно, все пришло в порядок, он пришел в себя, в состояние своего четкого трезвомыслия… Теперь ему надо было только поставить итоговую точку, и тогда все будет хорошо!
Он тихонечко опять поднялся наверх, осторожно заглянул в развороченную кухню, проскользнул к полке, на которой хранился хлеб, откромсал себе приличную краюху, а поскольку там ничего больше не было, то он вернулся обратно в типографию, удобно уселся, зажал между колен винтовку и принялся медленно есть. Уж с грабителями-то можно будет как-нибудь справиться.
Эш и солдат стояли на коленях возле майора. Они хотели привести его в сознание и натирали грудь и руки влажной травой, Когда он наконец открыл глаза, они пошевелили его руками и ногами, Оказалось, что переломов нет. Но он не отвечал на их обращения, оставался лежать, вытянувшись на траве, беспокойно шевелились его руки, они хватались за влажную землю, ковырялись в ней, хватали комки грязи, разминали их.
Стало ясно, что необходимо как можно скорее унести его отсюда. Звать помощь из города представлялось невозможным; поэтому они должны были справиться с этим сами. Раненый унтер-офицер между тем уже настолько собрался с силами, что мог сидеть — следовательно, его можно было на какое-то время предоставить самому себе, и они решили прежде всего перенести майора через поле в дом Эша; по улице это было бы слишком опасно.
Только они обсудили, как будет лучше его нести, им показалось, что майор хочет что-то сказать: зажав комок земли между пальцами, он поднял руку, его губы приоткрылись и вытянулись вперед, но рука все время падала вниз и ничего не было слышно. Эш прильнул ухом к губам майора и ждал; наконец ему удалось разобрать: "Упал вместе с лошадью… легкое препятствие и тем не менее упал… перелом правой передней ноги,, я ее сам пристрелю,, бесчестье смывается пулей… — и затем четче, как будто он хотел услышать подтверждение: — …пулей, но не бесчестным оружием…" "Что он говорит?" — спросил солдат. Эш тихо ответил: "Он думает, что упал с лошади… но теперь вперед… если бы только, черт побери, не было так светло… В любом случае мы прихватим с собой винтовки".
Майор снова закрыл глаза. Они осторожно подняли его и, часто отдыхая и меняясь местами, несли через намокшее под дождем, раскисшее поле, тяжелая земля которого постоянно налипала на подошвы. Один раз майор открыл глаза, увидел пожар в городе и, взглянув пристально на Эша, скомандовал: "Газ… огнеметы… вперед, тушить…" Затем он снова впал в сонное состояние.
Добравшись до своего дома, Эш простился с солдатом: тому нужно было быстро возвращаться к своему товарищу, а помощь для того, чтобы занести майора, он уж здесь найдет. Пока они положили его на лавку перед беседкой. А когда солдат ушел, Эш тихонько вошел в дом, прислонил винтовку к стене в коридоре и распахнул дверь, открывавшую вход в подвал. Затем он взвалил майора себе на спину и занес его внутрь, осторожно нащупывая ногами ступеньки; внизу он положил его на кучу картофеля, которую предварительно накрыл грубошерстным одеялом. Зажег керосиновую лампу, закрепленную на грязной стене, плотно закрыл лаз в подвал досками и тряпьем, дабы на улицу не пробивался свет лампы. Нацарапал затем записку, которую засунул в скрюченную руку майора: "Господин майор! Вы потеряли сознание во время аварии грузовика. Я скоро вернусь. С уважением, Эш". Он еще раз проверил лампу — достаточно ли в ней керосина; может, он вернется нескоро. К двери в подвал вели три ступеньки; прежде чем открыть ее, Эш еще раз оглянулся, осмотрел нависающий свод подвала и неподвижно вытянувшегося в нем человека: если бы не запах керосина, то подвал можно было бы вполне принять за холодный склеп.
Он медленно поднялся наверх, в коридоре немного прислушался к тому, что происходит наверху. Ничто не шелохнулось… Ну, жена, должно быть, уже отдыхает; раненый за городом был сейчас важнее. Он закинул на плечо винтовку и вышел на улицу.
Но его мысли были с человеком, который лежал в подвале, у головы которого висела керосиновая лампа. Когда гаснет свет, то это значит-Спаситель близко. Свет должен погаснуть, чтобы пришло это время.
Хугюнау как раз справился со своим хлебом и раздумывал, как бы ему добраться до остальных продуктов, когда увидел в полосе света в саду какую-то фигуру. Он схватился за винтовку, но тут сообразил, что это не кто иной, как Эш и что Эш нес на спине что-то смахивающее на мешок. Господин пастор, значит, уже и в грабители подался, впрочем, ничего удивительного, спокойно, сейчас все сразу же прояснится, и он с любопытством ждал, когда тот подойдет со своим грузом поближе. Эш ступал по двору тяжело и медленно, казалось, прошла вечность, пока он не приблизился к окну. Но тогда у Хугюнау перехватило дыхание — Эш тащил на себе человека! Эш тащил сюда майора! Ошибка была исключена, это был майор, тот, кого притащил сюда Эш. Хугюнау на цыпочках скользнул к двери, просунул голову в щель- никакого сомнения, это был майор- и увидел, как Эш исчез со своей ношей в отверстии двери, ведущей в подвал.
Хугюнау с предельным нетерпением ожидал, как будут разворачиваться события дальше. А когда из подвала снова показался Эш и вышел на улицу, то Хугюнау закинул на плечо свою винтовку и последовал за ним на безопасном расстоянии.
Улицы, ведущие в направлении ратуши, были хорошо освещены ярким огнем пожара, на прилегающие улицы дома отбрасывали резкие дергающиеся густые тени. Не было видно ни души. Все побежали на Рыночную площадь, с которой доносился глухой шум, Хугюнау взбрело в голову, что в опустевших переулках любой мог бы заняться грабежами по своему усмотрению; залезь он сейчас сам в какой-нибудь из этих домов, чтобы вынести то, что ему надо, никто бы не смог ему помешать, хотя что там уж выносить по крупному из этих лачуг, и в голову ему пришло выражение "хорошая дичь". Эш завернул за следующий угол; значит, он идет не к ратуше, этот лицемерный хмырь. Мимо пробежали два парня; Хугюнау снял с плеча винтовку, готовый защищаться, Из бокового переулка, пошатываясь, навстречу ему вышел мужчина, который вел велосипед; левой рукой он крепко вцепился в руль, правая, болтаясь, свисала вниз, словно перебитая; Хугюнау с отвращением взглянул на его разбитое изуродованное лицо, на котором еще виднелся уставившийся в пустоту ничего не видящий глаз. Заботясь только о том, чтобы удержать велосипед, как будто он хотел забрать его с собой на тот свет, раненый проследовал нетвердыми шагами мимо, "Прикладом в морду", — буркнул сам себе Хугюнау и еще крепче сжал в руках винтовку, Из дверей одного из домов выбежала собака, она принюхалась вслед раненому и к каплям крови, которые он оставил, слизнула их, Эша теперь уже не было видно. Хугюнау ускорил шаг. На следующем перекрестке он снова увидел отблеск винтовки за спиной. Он пошел за ним быстрее. Эш маршировал прямо, не смотрел ни направо, ни налево, его внимание не привлекала даже горящая ратуша. Звуки его шагов по горбатой мостовой теперь уже вовсе были не слышны, поскольку здесь, за городом, мостовая заканчивалась, теперь он свернул в переулок, который вел вдоль городской стены. Хугюнау несется вперед; теперь и двадцать шагов не отделяют его от Эша, который спокойно продолжает свой путь; ударить его прикладом? Нет, это было бы глупо, должна быть поставлена больше чем просто итоговая точка. И тогда на него находит словно какое-то просветление — он опускает винтовку, двумя тангообразными кошачьими прыжками, — ;: настигает Эша и вонзает штык в его костлявую спину. Эш, к большому удивлению убийцы, спокойно проходит еще пару шагов, затем, не издав ни звука, падает лицом вперед.
Хугюнау стоит рядом с упавшим. Носок его сапога касается руки, лежащей поперек колеи, выбитой колесами в жирной дорожной грязи. Наступить? Сомнения нет, он мертв. Хугюнау был ему благодарен, все было хорошо! Он присел возле Эша на корточки и заглянул в повернувшееся набок небритое лицо. Не увидя на нем того язвительного выражения, которого он боялся, Хугюнау успокоился и одобрительно, почти нежно похлопал убитого по плечу.
Все было хорошо.
Он поменял винтовки, свою, окровавленную, оставил возле мертвого, наверное, излишняя для такого дня предосторожность, но он предпочитал действовать так, как положено. Потом он отправился домой. Горящая ратуша хорошо освещала городскую стену, на нее отбрасывали тени деревья, с крыши ратуши вверх взметнулся последний оранжево-желтый сноп искр и огня — Хугюнау не мог не вспоминать человека, душа которого поднималась в распахнутое небо, и лучше всего он потряс бы ему его протянутую правую руку, так легко и радостно было у него на душе; затем рухнула башня ратуши, и от пожара осталось лишь тусклое красное свечение.
Полуразрушенный "Дом в розах", по-прежнему без света, безмолвно подставлял свои стены ночному ветру, с большой силой дующему здесь, наверху.
На кухне ничего не изменилось. В окоченелой неподвижности шестеро людей застыли на своих прежних местах, они сидели, по-прежнему не шевелясь, еще неподвижнее, наверное, чем прежде, словно обмотанные и спутанные нитями ожидания. Они не спали и не бодрствовали, они также не знали, как долго пребывают уже в этом состоянии. Один только мальчик задремал. С плеч Ханны сползло одеяло, но холодно ей не было. Однажды она обронила в тишину: "Нам нужно переждать это", но другие, наверное, и не слышали ее слов. И все же они прислушивались, прислушивались к пустоте, прислушивались к голосам, проникающим снаружи. А когда в ушах Ханны в который раз снова прозвучало: "Ограбление снизу", то она никак не могла понять, в чем тут смысл; лишенные смысла слова, бессмысленный шорох, но тем не менее она тоже прислушивалась, не были ли этими лишенными смысла словами те слова, которые прозвучали там, вне дома. Монотонно капала вода из крана. Никто из шести не шевельнулся. Остальные, наверное, тоже услышали призыв к ограблению, поскольку, вопреки большому социальному различию, вопреки изолированности и отсутствию обязательств, все они принадлежали к одной общности, все они попали в один заколдованный круг, цепь, звеньями которой были они сами и которую невозможно было разорвать без большого ущерба. И этот заколдованный круг, это состояние совместного транса давали возможность понять, что для Ханны призыв к ограблению становился все отчетливей; он был настолько отчетливым, насколько в обычных условиях она никогда не могла бы его воспринимать; призыв словно приносился сюда силой совместного прислушивания, его нес поток этой силы, которая все же была бессильной силой, силой простого восприятия и слушания, а призыв был очень громким, голос становился все мощнее и был подобен шумящему ветру, дующему на улице, В саду завизжала собака, тявкнула пару раз. Затем замолчала, и Ханна теперь лучше слышала голос. И голос повелевал ею; Ханна поднялась, остальные, казалось, не заметили этого, а также того, что она открыла дверь и вышла из кухни; она шла босыми ногами, но этого не знала. Ее босые ноги ступали по бетонной полосе, это был коридор, они прошли по пяти каменным ступенькам, шли по линолеуму, это был кабинет, шли по паркету и коврам, это был холл, шли по очень сухой кокосовой циновке, по осколкам черепицы и кирпича, по камням садовой дорожки, В этой ходьбе, которую можно было назвать чуть ли не строевым шагом, дорогу знали только ее ноги, поскольку глаза знали только цель, и когда она вышла из двери, то они увидели ее, увидели цель! В конце вымощенной камнями дорожки, в конце этого очень длинного моста, там, перевесившись наполовину через садовый забор, раскачивался грабитель, мужчина, взобравшийся на перила моста, мужчина в серой робе арестанта, серая каменная глыба, так висел он там. И не шевелился, С протянутыми вперед руками она ступила на мост, одеяло упало на землю, ночная рубашка развевалась, как облако на ветру, так приближалась она к неподвижному мужчине, Но то ли потому, что люди на кухне заметили теперь, что она ушла, то ли потому, что она потянула их за собой той магической цепью, за ней последовал садовник, вышла горничная, показалась кухарка, выскочила жена садовника, и, хотя слабыми и приглушенными голосами, но они стали звать теперь свою госпожу.
Это, наверное, была странная процессия, возглавляемая женщиной в белом, похожей на призрак, которая начала ерошить преступнику волосы. Потрясение было настолько сильным, что он не смог сдернуть перекинутую через забор ногу. Когда ему это все же удалось, то он еще какое-то время таращился на эту призрачную картину, а затем дал деру и скрылся в темноте.
Между тем Ханна продолжала свой путь и, будучи у самого забора, она просунула руки сквозь прутья, словно сквозь решетку окна, как будто она хотела помахать уходящему. В городе видны были отблески пожара, но взрывы затихли и колдовство спало, Теперь даже ветер успокоился. Засыпая, она осела на прутьях, садовник и кухарка отнесли ее в дом, где ей постелили кровать в хозяйственной комнате рядом с кухней.