1918. Хюгану, или Деловитость
Шрифт:
Он опустился на лавку, стоящую у самого входа, выглянул на улицу, посмотрел на горы, на светлое осеннее небо, мрачневшее на севере. Сестра Матильда помедлила немного, затем тоже присела рядом.
"Знаете, сестра, откровенно говоря, надо было бы изобрести какое-то новое средство взаимопонимания помимо языка. Все то, что пишут и говорят, стало совершенно немым и глухим. Должно быть, нечто новое, иначе наш старший полковой еще окажется прав со своей хирургией…"
"Я не совсем хорошо вас понимаю", — сказала сестра Матильда.
"Ах, не утруждайте себя, чушь все это… Просто мне как-то пришло в голову, если души мертвы, то остается всего лишь хирургический скальпель… но это все ерунда".
Сестра Матильда задумалась: "Не
"Может быть, это ведь объяснялось его радикализмом, его приверженностью к крайним мерам,, но он, естественно, и не мог не быть приверженным к этим мерам… как любое загнанное в угол животное…"
Сестра Матильда была шокирована выражением "животное": "Мне кажется, что он просто пытался все забыть… Он как-то даже намекал на это и плюс — он пил…"
Флуршютц сдвинул фуражку на затылок; он почувствовал шрам на лбу и легонько почесал его: "Я, собственно, не удивился бы, если бы сейчас наступил период, когда люди вообще стремились бы только к тому, чтобы забыть, только забыть:. спать, есть, спать, есть… так, как они ведут себя здесь… спят, едят, играют в карты…"
"Но это было бы ужасно, совершенно без идеалов!" — "Дорогая сестра Матильда, то, что вы переживаете, это едва ли можно назвать войной, это всего лишь миниатюрный вариант войны… Вы на протяжении четырех лет проработали здесь… И люди же все молчат, даже если их ранило… молчат и забывают… Но с идеалами домой не возвращается никто, тут уж вы можете мне поверить".
Сестра Матильда поднялась. Приближающаяся гроза выделялась теперь широкой полосой черных облаков на фоне светлого неба.
"Я хочу как можно скорее перевестись снова в полевой лазарет", — сказал он.
"Лейтенант Ярецки считал, что война не закончится никогда".
"Да… наверное, именно поэтому я хочу вырваться отсюда". "Должно быть, мне тоже надо попроситься на фронт…" "Ну, сестра, вы и здесь делаете вполне достаточно". Сестра Матильда взглянула на небо: "Я должна убрать в корпус шезлонги".
"Да, займитесь этим, сестра".
81
Был воскресный вечер; Хугюнау в типографии выплачивал зарплату за неделю.
Жизнь продолжалась своим чередом, Хугюнау ни на мгновение не приходило в голову, что ему как открыто разыскиваемому и преследуемому дезертиру надо было бы, собственно говоря, скрыться. Он просто остался на месте. Не только потому, что очень уж был привязан к кругу своих занятий, не только потому, что ему как деловому человеку было бы трудно и подумать о том, чтобы бросить на произвол судьбы дело, в которое вложена приличная куча денег, чужих или своих, нет, это скорее всего было ощущение многосторонней незавершенности, которое удерживало его и не позволяло капитулировать, ощущение, которое заставляло его отстаивать свою реальность относительно реальностей других. И все слегка смахивало на какой-то туман, тем не менее в целом вырисовывалась совершенно отчетливая картина: майор и Эш рано или поздно разберутся во всем и отыграются на нем. Итак, он остался и только договорился с госпожой Эш относительно компенсации за несъеденные обеды, так что он теперь без материального ущерба для себя гораздо чаще мог пропускать сидение за ненавистным ему обеденным столом.
Естественно, он знал, что обстоятельства не сложились таким образом, чтобы способствовать отдельным акциям против маленького эльзасского дезертира; он находился в относительной безопасности, к тому же майор пребывает под давлением его шантажа. Он знал это, но знать это ему не хотелось. Напротив, в голову приходили мысли, что военное счастье еще повернется другой стороной и майор снова станет влиятельным господином, что майор и Эш просто ждут соответствующего часа, чтобы затем уничтожить его, Поэтому проблема состояла в том, чтобы заблаговременно сорвать эти планы. Может, это и было чистейшей воды суеверие, но ему нельзя было сидеть сложа руки, надо было использовать свое время, к тому же он должен был уладить некоторые срочные дела, а поскольку он не мог точно сказать, куда его, собственно говоря, заведут эти срочные дела, то он успокаивал себя тем, что его врагам придется винить самих себя, когда он будет предпринимать контрмеры.
А сейчас он выплачивал зарплату. Линднер покрутил в руках деньги, пересчитал еще раз, потом снова покрутил их в руках и оставил лежать на столе. Помощник наборщика стоял рядом и тоже молчал. Хугюнау не понял: "Эй, Линднер, почему вы не берете деньги?.. В конце концов вы же ничего не имеете против денег".
Наконец Линднер, откровенно преодолевая себя, сказал: "Минимальная зарплата по тарифу составляет 92 пфеннига".
Это было что-то новое. Но Хугюнау сориентировался: "Да, это так, на больших предприятиях… но на таком крохотном… Вы, старый опытный рабочий, вы-то должны знать, в каких мы условиях. Враждебные нападки со всех сторон, одни только враги… если бы я снова не поставил газету на ноги, то вообще не было бы никакой зарплаты… и это благодарность! Или, может, вы считаете, что я должен выплатить вам зарплату в двойном размере? Но только откуда прикажете взять на это деньги? Вы же хорошо знаете, что мы — государственная газета, которой выплачиваются дотации… тогда, впрочем, есть смысл, поступить в какую-нибудь организацию и требовать минимальной зарплаты по тарифу. В таком случае я и сам поступил бы в такую организацию, там мне было бы лучше".
"А я не в организации", — буркнул Линднер.
"Тогда откуда у вас эти минимальные тарифы?" "Скоро будет известно".
Хугюнау между тем задумался. Виноват в этом был, конечно, Либель со своей профсоюзной пропагандой. Он, значит, тоже враг! Но с Либелем дело необходимо было улаживать прямо сейчас. Поэтому он сказал: "Ну, уж между собой мы договоримся… скажем так, новые тарифы с ноября, а до того давайте-ка обсудим все это" Оба наборщика остались довольны.
Вечером, чтобы встретиться с Либелем, он отправился в забегаловку "Цур Пфальц". Собственно, это неприятное дело с Либелем было всего лишь поводом. Хугюнау не был в таком уж плохом расположении духа, он смотрел незашоренными глазами на мир; нужно просто знать, где противник, тогда можно будет, если дело дойдет до этого, сменить свою диспозицию. Ну, он знал, где расположился противник. Сейчас они закрыли бордель и две забегаловки за городом… но помощь, которую предложил он в борьбе с подрывными элементами, майор отверг. Ну что ж, завтра в газете надо будет снова похвалить старика, на этот раз за закрытие борделя. И Хугюнау замычал себе поднос: "Господь наш, Саваоф".
В "Пфальце" сидели Либель, доброволец доктор Пельцер и еще несколько человек. Пельцер сразу же поинтересовался: "А где вы оставили Эша? Его что-то вообще больше не видно",
Хугюнау язвительно ухмыльнулся.
"Изучение Библии в святую субботу… Теперь ему осталось всего лишь пройти обрезание",
Раздался взрыв смеха, что дало Хугюнау основание гордиться собой. Но Пельцер сказал: "Дело не в этом, ведь Эш — парень что надо".
Либель покачал головой: "Не подумаешь, и чего только сегодня не бывает…"
Пельцер не согласился: "Как раз в такое время у каждого свои проблемы… я- социалист, и вы, Либель, тоже,, и все-таки Эш — парень что надо… Я хорошо к нему отношусь".
Лоб Либеля покраснел, на нем четко проступили набухшие вены: "По моему мнению, это одурачивание народа, и его следует остановить".
"Так точно, — согласился Хугюнау, — деструктивные идеи".
Кто-то за столом хихикнул: "Вот те на, как заговорили теперь и большие капиталисты".
Очки Хугюнау блеснули в сторону говорившего: "Будь я большим капиталистом, то сидел бы не здесь, а в Кельне, если не в самом Берлине",