1920 год
Шрифт:
Совершенно неинтересно, что на другой день было проделано то же самое и с тем же результатом. Кажется, было еще холоднее на льду. Было меньше порядка и больше усталости.
У полковника Стесселя. Совещание командиров частей. Полковник Стессель говорит:
– Во-первых, к черту эти повозки... О ними пропадем.
– Совершенно правильно, господин полковник. Оставить только самое необходимое, - говорит один из командиров частей.
– Да ведь у нас, господин полковник, ничего нет. Пусть и другие бросят. говорит другой.
– Все бросим, - продолжает
– Это, во-первых. Во-вторых, переформироваться. Довольно балагана. Отряды называются... На самом деле роты нет. Согласны, господа? Вот вы - первая рота, вы - вторая ... Все согласны.
– Затем, вот мой план: пробиться. Раз румыны не пускают, надо пробиваться на север, вернее, на северо-запад, вдоль Днестра... на соединение с Бредовым, а если нет, - в Польшу. Я уверен, что если захотим, то пройдем. Вы согласны, господа?
Мы согласны.
Нам даются сутки на приведение себя в порядок, главным образом, на уничтожение подвод.
Легче всего это было сделать моему отряду. У нас была одна подвода, которая, несмотря на все наши усилия, не размножалась.
Рассвет. На пригорке начальник штаба Мамонтов. Делает как бы смотр в том смысле, сколько изничтожили подвод.
Я остановился около Мамонтова.
Печально. Эти подводы бессмертны. На мой взгляд, число их не уменьшилось, а увеличилось. Бесконечной цепью они продвигаются в полутемноте. Ни конца им, ни края. Между ними редко, редко проходит часть. Жалкие горсточки. А за ними все то же.
Так было, так будет.
Солнце заходит. Шли целый. день. В общем благополучно. Откуда-то издалека большевики обстреляли из трехдюймовых, но обошлось без потерь.
Пора отдохнуть. Удивительно, как держатся все эти женщины, дети, которых много. Они не теряют даже хорошего расположения духа. А маленькая Оля даже совсем нарядна. Детское лицо остается свежим среди осунувшихся взрослых и веселит глаз. Но страшно смотреть на ротмистра Ч. Он только что встал с постели после сыпного тифа. Идет, пошатываясь, то вправо, то влево, но твердо держит свою кавалерийскую саблю. Глаза опущены, на изможденном лице какая-то внутренняя сосредоточенность, как будто бы он решает трудную задачу. Он идет напряжением воли. Другой бы не смог идти.
Немецкая колония. Какие они характерные, тоску наводящие необычайной одинаковостью всех домов. Богатые дома, каменные, массивные, с явным отпечатком вековой традиции. Если бы наши крестьяне так жили! Но, боже мой, отчего от них такая скука?
Вздор, сентиментализм. Остатки вековечной потребности "садочка, ставочка, вишеньки" ...
Ой сказала мени маты, тай приказывала . . .
Штоб я хлопцив до садочку не приваживала . .
Тут этого не услышишь.
Ночь. Опять идем. Темно. Впереди идет какой-то автомобиль с прожектором, который часто останавливается, берет куда-то вбок, что-то ищет. Эти его похождения в темноте, с этим бродящим лучом, вызывают какое-то жуткое чувство. Что ему надо? Чего он бродит? Когда он останавливается, - вся колонна останавливается. Усталость уже очень большая. Как только станут, люди ложатся там, где стоят. Прямо на дорогу. Я помещаю наших дам между двумя ротами, ставшими после "переформирования",
Чудовище там впереди заревело, поводило своим страшным взглядом и пошло.
– Встать! Шагом марш...
И все поднимаются. Мальчики, женщины, дети.
Каша. Обозы стоят. Образовалась какая-то толпа. Она всего гуще у высокого, тонкого здания, которое неясным черным пальцем торчит в небе. Это водокачка, которая снабжает водой Одессу.
Что такое происходит?
Пролезаю между перепутавшимися возами, переступая через спящих вповалку людей. Я пробиваюсь к митингу, что около башни.
Нет, это не митинг, это толпа, окружающая и жадно прислушивающаяся к "совещанию" генералов и полковников.
Прижавшись к стенке башни, при свете какого-то огарка, он рассматривают карту. Что произошло?
Прислушавшись, я понимаю деревня, где засели большевики. Надо их выбить. Часть совещающихся за то, чтобы выбить.
Но генерал Васильев, командующий всей колонной, не решается. Кто-то возражает, по-видимому, после чего генерал Васильев впадает в обиду и хочет совершить отречение.
– Если я, быть может, не умею руководить" или не угоден, то могу отказаться. И прошу выбрать вместо меня начальника.
Его убеждают, что, наоборот, он очень хорош. К такому поучительному разговору жадно прислушивается окружающая толпа. Обычная картина. Уступательные книксены там, где надо взять на себя ответственность и приказывать. Наконец, принимают решение.
Двигаться куда-то без дорог, прямо через поля, по компасу, чтобы обойти деревню. Печальная мысль.
Расходятся. Обозы начинают распутываться н устремляются двумя параллельными колоннами в поля, покрытые снегом.
Рассвет. Привал. Ясно, что мы сбились с направления. Какие-то обещанные хутора, которые должны были быть недалеко от башни, словно заколдованные. Шли всю ночь, - никуда не пришли. Бесконечная белая степь. Все изнемогли.
Наша семья собралась вместе. Лежим на снегу. Нас тут восемь человек родственников. Сильно устали. Мучает жажда, кроме голода. В виде лакомства, преподносят друг другу кусочки чистого снега. Лица очень осунулись. У Ляли начинают становиться глаза страдающей газели. У него опять припадок малярии, хотя его и пичкают хиной. Но, в общем, держится.
Добрались до каких-то хуторов. Домик. Боже, какая теснота. Ни сесть ни стать. Но хоть тепло... Среди этой "бисовой тесноты" Ната, мать Оли, самоотверженно печет какие-то оладьи. Голодные люди смотрят на них жадными глазами и получают по мере того, как они зажариваются. Смрад дикий. Но хоть малый отдых.
Впрочем, не все отдыхают. Часть послали в сторожевое охранение, ибо где-то поблизости большевики.
Иду в штаб, к полковнику Стесселю. Он спит, совершенно выбившийся из сил. Я рад, что Раиса Васильевна Стессель приютила Олю. Она. уютно примостилась где-то в уголочке, кажется, ее тут немножко подкармливают. Удивительно, что дети выносят эти невзгоды легче, чем взрослые.