1920 год
Шрифт:
Это было совсем нелепо, но....
Впрочем, об этом дальше.
С каждым часом атмосфера уплотнялась. Положительно всем, кто хотел попасть на пароходы, надо было укладываться.
Самая грустная вещь в этих эвакуациях это, кажется, та минута, когда приходится решать, что спасти из... "архивов".
В Киеве мне пришлось сжечь интереснейшие вещи. Но многое я вывез. Для чего? Для того, чтобы утопить в одесской воде то, что не сжег в киевском огне.
В общем, от всего, что было написано или записано в течение всей жизни, не осталось ни строчки...
24 января, вечером, я решил, что довольно болеть.
Надо было переходить на "военное положение", т. е. идти в "отряд".
Я оделся. Мы вышли. На улицах было "соответственно". Обозы, часть артиллерии - вошли в город. Напротив моей квартиры происходила какая-то каша из англичан и "Союза Возрождения". На Екатерининской площади вырастали горы чемоданов и ящиков, среди которых сновали автомобили. На Дерибасовской был кой-какой свет. Сновали люди. В полутемноте была жуть, но город еще жил. Вдруг неожиданно и тяжело по улицам прошелся звук очень большого орудия, очевидно с английского дредноута. Это должно было обозначать, что большевики заняли такой-то "квадрат", доступный обстрелу с моря. И сразу все изменилось. Все огни потухли. Толпа, куда-то смылась, и только мальчишка на углу, который перед этим продавал папиросы за сто рублей коробка, стал требовать триста.
Образовалась плотная темнота, которую от времени до времени буравили выстрелы винтовок, где и по ком, впрочем, неизвестно. Темнота эта была совершенно пустынная, улицы вымерли.
Hо в эту ночь мне еще пришлось вернуться к "источнику осведомления". В это время командование уже перешло в руки полковника Стесселя, "начальника, обороны города Одессы". Его штаб был в английском клубе. Я пробрался туда через зловеще-пустынный город. Тяжелые английские орудия еще два или три раза всколыхнули темноту, такую густую, как повидло. В клубе масса народу, толпа. Очевидно, сюда жмутся. Светят какие-то жалкие огарки. Мрачно. В этой мрачности непрерывно снуют, входят и выходят, и чувствуется. что происходит какая-то пертурбация. Какие-то украинские офицеры приезжали и уезжали в автомобиле. Раза два раздалась "балакающая" "мова". Конечно, это было так, а не иначе: происходила сдача командования "господину нашему" генералу Сокире-Яхонтову.
Зачем генерал Шиллинг, сев на пароход, передал командование неизвестно откуда взявшемуся и не имевшему никаких сил (триста галичан, да и то лежащих в госпиталях) и явно внушавшему всем недоверие генералу Сокире-Яхонтову, - это секрет изобретателя. Однако это было проделано. Полковник Стессель получил от генерала Шиллинга письмо с приказанием подчиниться украинскому спасителю.
Эта передача власти, несомненно, ускорила сдачу Одессы дня на два, ибо кто-то стал надеяться на кого-то, и даже те немногие, что могли что-нибудь сделать, были сбиты с толку.
Узнав, что "такое-то отношение", т. е. что генерал Шиллинг украинизировал нас с парохода, я отправился обратно в свой отряд со смутной мыслью распустить его по домам. Ибо если можно еще донкихотствовать под трехцветным флагом, то под "жовто-блакитным" ... покорнейше благодарю... "Довольно колбасы", как говорили в таких случаях на доброармейском жаргоне.
Но распустить отряд не пришлось. События пошли таким темпом, что пришлось не распускаться, а наоборот, "всим збираться до купы" ...
Рано утром 25 января я был в порту. В порту в это время было еще сравнительно прилично. Правда, люди бегали по всем направлениям, усаживаясь на всякие суда, но особых инцидентов не происходило. Поддерживали порядок юнкера. Им было обещано, что их возьмут на пароход после окончания погрузки. Было чуть морозно, но ярко светило солнце.
Я пришел на нашу "собственную" баржу. Тут мне стало жутко. Баржу должен был тащить наш "собственный" пароход. И пароходик и баржа внушали невольную мысль, что они никак не выйдут в море, а, если выйдут, - погибнут. А между тем все было уже битком набито народом. Среди них у меня столько было близких и друзей. Я никак не мог решить, прощаясь с ними, кто подвергается большей опасности. Они провожали меня слезами, считая, что я "обрекаюсь" на верную гибель, оставаясь на суше, а я, конечно, не сказал им, что думаю то же о них, "плавающих, путешествующих" ... Ужасны эти разлуки при такой обстановке...
На обратном пути из порта я имел благоразумие зайти в штаб Стесселя. Не знаю, какова была бы судьба всех нас, собравшихся в "мой" отряд, если б я этого не сделал. Начальник штаба, полковник Мамонтов, дал мне приказание немедленно привести отряд к штабу, ибо, как он выразился, "надо сжаться в кулак".
– Неужели город очищается? А Сокир-Яхонтов?
Мамонтов махнул рукой.
– Принял командование ночью, а утром прислал сказать, что снял с себя командование. "Кончилось счастье"...
– Ну, а районные коменданты? Есть же что-нибудь?
Он посмотрел на меня выразительно.
– Отжимайтесь к штабу. И немедленно ...
К своему удовольствию, я застал отряд весьма готовым к выступлению. Большевики были где-то неподалеку. На соседних улицах что-то уже происходило. Что именно, в то время узнать нельзя было.
Мы вышли. "Отряд особого назначения", выведенный на улицу, представлял из себя приблизительно следующее.
Первая рота: человек тридцать офицеров самого разнообразного происхождения. Несколько из них, испытанных друзей, другие - прибежавшие в последнюю минуту, не зная, куда деться.
Вторая рота: около пятидесяти человек молодежи, преимущественно гимназистов.
Сверх того, около десяти дам, несколько мужчин штатского вида- способных и неспособных носить винтовку. Двенадцатилетняя Оля и четырнадцатилетний Димка, мой, младший сын.
Хозяйственная часть: одна подвода неизвестного происхождения, но переполненная вещами.
Мы шли по городу. Пулеметы трещали на соседних улицах, но пока мы двигались благополучно. Кто с кем там дерется, никак нельзя было сообразить. По тротуарам бежали люди с чемоданчиками и узелками. Очевидно, в порт. "Нормальной", обычной публики не было. Без особых приключений мы дошли до Английского Клуба - на углу Пушкинской и Ланзкероновской. Тут мы увидели "главные силы".
Полковник Стессель со своим штабом стоял уже на улице. За штабом находились какие-то части в таком количестве, что прибытие нашего отряда, в котором не было ста человек, оказало заметное влияние.
Итак, это было все. Я понял, что мы подошли последними. В критическую минуту от двадцатипятитысячной "кофейной армии", которая толкалась по всем "притонам" города, и от всех частей вновь сформированных и старых, прибившихся n Одессу.
– в распоряжении полковника Стесселя, "начальника обороны", оказалось человек триста, считая с нами.