1920 год
Шрифт:
Румыны выпускают меня в соседнюю хату, где я нахожу поручика-переводчика, захваченного накануне. Тут же Одинец, киевский деятель. Он надеется, что его не выбросят отсюда, так как он бывший украинский министр. Попал он сюда вместе с отрядом "Союза Возрождения", судьба которого была, очевидно, вроде нашей.
Из его слов я понимаю, что нас ждет; по-видимому, нас отправят обратно к большевикам.
С этой веселой новостью возвращаюсь к своим. День чудный. Солнце ярко светит; часов двенадцать. В караулке битком набито; жадно едят и пьют вино, которое крестьяне приносят в флягах военного образца, кажется, рублей двенадцать
Выстраивают на улице. Человек тридцать - все те, кого могли поднять. Часть осталась лежать или слишком истомленная, или с сильно отмороженными ногами. Румынский караул окружает нас. Пошли.
Какая же это была деревня? Оказывается, те самые Талмазы, которые мы в течение нескольких часов "обходили" ... по компасу.
Идем какими-то бесконечными садами, тропинками, протоптанными в снегу, на которых лежат синие тени от фруктовых деревьев...
Куда нас ведут? Это что-то не похоже на дорогу на Бендеры...
Звёзды
Хатка без окон и дверей. Хотя солнце ярко светит, но, в общем, порядочный мороз. В хатке развели костер. У Ляли сильнейший припадок малярии. Глаза, и так преющие наклонность к стилю "страдающей газели", стали совсем умирающими. Он лежит у костра. Я варю ему чай в жестяной кружке. Я набил ее снегом за неимением воды, надел на палку и держу над костром. Румынские солдаты, которые минутами производят впечатление разбойников. умиляются, узнав, что он мой сын. Они немножко как дети - эти румыны. Их воображение, очевидно, поражает, что вот отец и сын воюют вместе, и что сын тяжело заболел. По их глазам я вижу: они думают, что он умрет.
Ляля, как будто инстинктивно чувствуя, что из этого может произойти что-нибудь толковое, артистически закатывает глаза; конечно, он сильно болен, но еще и притворяется на всякий случай.
Этот "всякий случай" представился. Когда наступил вечер, румыны развернули свою настоящую природу. Они приступили к нам с требованием отдать или менять то, что у нас было, т. е. попросту стали грабить. Сопротивляться было бесполезно. Один толстый полковник пробовал устроить скандал, вырвался, но его схватили, побили и отняли все, что хотели. Брали все, что можно. У одних взяли сапоги, дав лапти, у других взяли штаны, у третьих френчи, не говоря о всевозможных мелочах, как-то: часы, портсигары, кошельки, деньги, кроме "колокольчиков". Разумеется, поснимали кольца с рук. Словом, произошел форменный грабеж.
Вот тут-то и пригодилось Лялино закатывание глаз. Они настолько умилились нами двумя, что не позволяли друг другу нас трогать. Я отделался только тем, что с меня стащили обручальные кольца. Хотели снять и третье кольцо, особенно мне дорогое, но когда я показал имеющееся на нем изображение божьей матери, не взяли.
"Наступила темнота. Тогда румыны вывели нас из хаты и повели куда-то. Куда? Что это такое? Ясно. Это Днестр.
Весьма энергичными жестами они показали нам, что мы должны идти к себе, в Россию. К себе в Россию - значит, к большевикам.
Делать
Не скажу, чтобы самочувствие наше было сладкое. Вправо и влево от нас река, напротив-чуть виднеется большевистский берег. Там ...
Ясно, что "там" может быть...
Что делать? Мы пошли так - просто, прямо перед собой по льду. Ни в каком порядке, а кто куда. Мне вдруг показалось, что идти так, это самое нелепое из всего. Я позвал их и сказал им, что. хотя мы и без оружия, но все-таки мы военные, и что мы должны избрать кого-нибудь своим начальником, так как в этом случае у нас все-таки больше шансов на спасение, чем если каждый будет действовать в одиночку. Все согласились и как бывает в таких случаях с "инициаторами", заставили меня "принять бразды правления". Я принял.
И вот мы пошли. Гуськом, волчьей тропой, - вверх по Днестру. Я шел впереди. Я решил идти по реке до тех пор, пока можно. Я рассчитывал так: если появятся большевики, можно броситься на румынский берег, если румыны, на большевистский. На всякий случай я запретил кому бы то ни было с кем бы то ни было разговаривать, сказав, что все переговоры буду вести я лично.
Так мы и шли. Вдруг с правого от нас берега, т. е. с большевистского, кто-то спросил из темноты:
– А куды ж це вы так идете?.. Я ответил:
– А куда ж нам идти? С одного боку румыны в нас стреляют, с другого вы ... Вот так и идем рекою ... После некоторой паузы из темноты донесся ответ:
– Та не вси же в вас стреляют...
Я понял.
Приказав колонне остаться на месте, я подошел к человеку.
– Кто вы будете?
– Здешний. Хлебороб.
– Ваша хата далеко?
– Ни, тута ...
– Нельзя ли к вам зайти погреться? Замерзли сильно...
– Та можно ... Только, чтобы чего не було.
– А что?
– А вчера также до меня зайшлы... так прибигли, да роздили до рубашки ...
– Кто?
– Да эти ... свои ... хлопцы ...
– Дивизии Котовского?
– Ни, ни... Котовский хороший человек. Котовский не приказывает, чтобы раздевали ... Ну, заходите ж до мене... Много вас?
– Человек тридцать.
– Ну, як нибудь ... Погрейтесь...
Уютная, хотя маленькая хатка. Мы набили ее "до отказа" - все втиснулись. Молодая хозяйка смотрит на нас с печки добрыми, сочувствующими глазами. Я говорю:
– Итак, господа, вы ставите мне задачу довести вас до Котовского, чтобы вы могли сдаться ему... Это общее мнение всех?
Все "соизволяют" единогласно.
– Хорошо... Я выведу вас к Котовскому. Но предупреждаю, что лично для себя оставляю свободу действии ... Ну, дорогой хозяин, как же нам пройти к Котовскому?
Оказывается, это очень трудно. Котовский находится в Тирасполе. Отсюда верст двадцать. Две серьезные опасности на пути. Во-первых, вот это ближайшее село, на окраине которого мы сейчас находимся. Здесь живет самый "раздевальный народ". Все они вооружены и, если попасться к ним, пустят нагишом по морозу. Вторая опасность - на большом шляху, что ведет в Тирасполь, - большое село "Слободзея". Его непременно нужно обминуть: там такие разбойники живут, что никак не пройти. Всю ночь караул держат и грабят донага.