1920 год
Шрифт:
Последнее дело, в которое он вложил свою удивительную энергию, был так называемый "Отряд В. В. Шульгина", проделавший весь поход с полковником Стесселем.
Весьма возможно, что все это была ошибка и этого отряда не надо было, но нельзя не отметить этой настоящей deutsche Treue, которая побуждала В. Г. стоять до конца, сделать все возможное, исполнить свой долг до последней черты...
Все мы четверо (один из фрагментов стесселиады) переболели возвратным тифом. Об этом не стоило бы упоминать, если бы это не было так типично для нашей эпохи. Мало кто из русских
Может быть, читателю будет интересно знать, что моя семья, с которой я расстался где-то в румынской деревне и собирался встретиться в Белграде, очутилась... в Одессе.
Румынам неприятно будет, быть может, прочесть эти строки. Но "сами боги не могут сделать бывшее небывшим", - говорит греческая поговорка. На следующий день после нашего ухода румыны выгнали из своей страны оставленных нами женщин и детей. Напрасно сочинялись пламенные телеграммы королеве румынской о помощи и милосердии. Конечно, если бы ее величество получила эти телеграммы, вероятно, что милосердие было бы оказано. Но в том-то и дело, что никаких телеграмм румынские офицеры не принимали, и вот произошла эта невозможная история: доведенных до последней грани отчаяния и усталости женщин выгнали к большевикам. Некоторые не выдерживали и искали в своих сумочках яду. По счастью, у других хватило мужества перенести все до конца и удержать ослабевших.
К чести "товарища, Котовского" надо сказать, что его штаб принял этих несчастных прилично. Особых издевательств не было, они получили даже возможность нанять подводу за "царские пятисотки" и приехать в Одессу.
Свет не без добрых людей. В этом я убедился... Нас приютили всех... Когда меня раздевали, я пробовал бормотать этим до той поры мне незнакомым людям:
– Вы ведь не знаете, что у меня... Может-быть, "сыпняк" ...
На что хозяйка ответила:
– Это будет восьмой в моей квартире...
Recurrens был, как recurrens ... Четыре приступа ...
Меня лечил один врач... Он приходил каждый день и очень хорошо знал, кто я.
Это я пишу так, на всякий случай для тех, кто обуян жаждой расстреливать "комиссаров" ... Смотрите, не расстреляйте в припадке святой мести тех, кто, ежедневно рискуя головой, спасал жизнь вашим близким и друзьям...
Такие случаи бывали и будут. Ибо не все ведают, что творят...
Этот доктор был окном нашей больной комнаты в мире, которого я не могу назвать божьим, ибо он был большевистским.
Перевязывая сыну отмороженные ноги, он начинал говорить о политике. Разговоры эти сводились к обсуждению тех слухов, которыми питалась Одесса. Каждый день она изобретала что-нибудь новое, - без промаха лживое... Но все же все верили и надеялись.
Я обыкновенно в этих случаях светил доктору огарком свечи, который немедленно гасился, как только операция кончалась. Ибо свечи были в то время уже предметом роскоши. Тогда разговор продолжался в сумерках масляной коптилки, - инструмент, бывший в эту зиму
Recurrens длился приблизительно март месяц. Я имел время подумать. Я думал и во время приступов, и в перерывы, и во время выздоровления.
И странно... Жизнь окрашивалась то в терпимые, то в мутные, то в безысходно мрачные тона.
Все от точки зрения.
Когда я смотрел назад, в недавнее прошлое, теперешняя наша жизнь казалась чуть ли не раем... Давно ли мы замерзали на снегу ночью, скрываясь, как волки, в зарослях и лесах... А теперь мы имеем кров и пищу... нас лечили, о нас заботились, сколько возможно...
Когда же я сравнивал с далеким прошлым, давно прошедшим, на душе становилось серо до мути.
Следующие строки я пишу только потому, что ведь так, как мы, жили все в этом большом городе... А в других больших городах жили неизмеримо хуже.
Маленькая комната, где нас трое или четверо. Не топлено ... Никто не топил этой зимой в Одессе. А измученный после болезни организм просит тепла. Тепло иногда и приходит утром с солнцем. Проснешься рано и долго ждешь этого красноватого, первого луча., который, загоревшись красным пятном, желтея и теплея, двигается по стене. По его движению мы научились узнавать и время.
Часов ведь нет...
Когда немножко нагреет комнату, начинается комично мерзкое занятие. Ужасно трудно от них избавиться. Для этого надо постоянно менять белье. Если перемен нет, мыть надо. И моется, но ведь в холодной воде. Для горячей надо дров. А другие вещи, например, которыми укрываешься, разные фрагменты бывших пальто, их надо бы продезинфицировать. Но это не так просто. Конечно, в конце концов, справляются, но путем упорной борьбы. Борьба ведется: или просто охотой, или стиркой, или утюгом ... Сильно горячим утюгом выгладить вещи по швам очень хорошо... Рекомендую всем впавшим в социализм...
Затем следует приготовление какого-то суррогата чая или кофе на керосинке... Ого, какая это возня!.. Фитили не горят, вечно что-то портится ... Скучно и грязно... И никаких способностей.
Мы ведь были артисты, поэты и писатели и
.. рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв ...
А тут...
Надо стоять в очереди за керосином несколько часов, потом бежать куда-то за хлебом, потом... Потом уборка комнаты, мытье посуды, стирка, починка, тысячи этих изводящих мелких дел. Потом надо взять обед. Опять бежать куда-то в очередь. С обедом мы устроились поразительно дешево. 18 рублей обед... Но это потому, что... словом, через кого-то мы стали семьей какого-то "спеца". Обед состоял из какого-то варева вроде супа или борща, без мяса, конечно.
Кроме того, каша. Каша перемежалась: гречаная, пшенная и "шрапнель". Шрапнель многие саботировали. Другие, более смиренные, съедали. Мы брали два обеда на троих.
Общее правило после тифов: зверский голод. Надо жиров. Их и покупают. За деньги все можно достать пока. Но ведь денег хватит еще на некоторое время, а дальше что?..
Что дальше?..
Гонишь эту мысль, пока светло.
Почитаешь у окна в кресле. Окно низкое и выходит на улицу. Видишь людей, иногда они любопытно засматривают в окошко. Тогда непременно кто-нибудь обеспокоится, не выследили ли уже!..