1928 год: ликвидировать ликвидаторов. Том 2
Шрифт:
Можно, конечно, развестись и честно платить алименты, но сейчас я не мог позволить себе ничего подобного. Иначе что обо мне подумают, если в газетах напишут, что новый исполняющий обязанности генсека внезапно бросил жену с маленьким ребенком и женился на своей секретарше? Это будет просто подарком для главреда «Правды» Бухарина! И авторитет мой точно пострадает. Потому я пока не собирался ничего менять, решив для себя, что жена будет и дальше встречать меня дома, оставаясь в неведении относительно конкурентки, а любовница — на работе, прекрасно зная, что у меня есть жена, но смирившись с этим.
Ночь прошла тревожно. Телефонные звонки
Авель выглядел загнанным зверенышем. Когда его усадили на стул, приковав руки наручниками к ножкам предмета мебели, глазки его забегали, а окровавленный рот с осколками выбитых зубов в обрамлении кровоточащих губ, разбитых кулаками конвоиров, издавал какие-то невнятные звуки, в которых, прислушавшись, я разобрал слова:
— Я не виноват… Я не хотел…
Но, Глеб перебил его стенания:
— Вот, поймали гадину. Вытащили его из постели любовницы, которая балерина в Большом театре. Думал, что пересидит в ее квартире.
Приказав конвоирам уйти, я поднялся со своего кресла и, подойдя к Енукидзе вплотную, заглянул в его желтоватые глаза пройдохи, сказав вежливо:
— Что же подтолкнуло вас, Авель Сафронович, участвовать в убийстве своего друга Иосифа Виссарионовича? Рассказывайте все, как есть.
Но, вместо рассказа, Енукидзе начал вопить:
— Я не знаю! Это не я!
— Ну, а кто же уборщиц науськивал собирать сведения о караульной службе Кремлевского дворца? И кто передал бюст Ленина, начиненный взрывчаткой, для установки в коридоре возле кабинета Сталина? Разве не вы? — спросил я.
На что он вновь начал все отрицать, крича:
— Я не виноват! Мамой клянусь! Это чудовищная ошибка!
Потом он даже заплакал. Тогда Бокий подскочил к Енукидзе сбоку, сжав кулак и намереваясь ударить его по лицу. Но, я остановил начальника СПЕКО в последний момент. Перехватив его руку, занесенную для удара, я строго проговорил:
— Этого делать не нужно, Глеб. Я собираюсь устроить публичный показательный процесс. Пусть все увидят, кто скрывался под личиной главного куратора советской академической науки!
Тут вмешалась Эльза, которая выходила ненадолго в свою секретарскую приемную, откуда принесла короб из нержавейки, похожий на медицинский стерилизатор, сказав:
— Битье подозреваемого — это грубый и устаревший метод дознания, характерный для царской охранки. А прогрессивный революционный следователь должен уметь действовать гораздо тоньше!
С этими словами она открыла свою медицинскую коробочку, начав раскладывать на зеленом сукне моего рабочего стола напротив Енукидзе блестящие предметы: скальпели, ланцеты,
— Вот, остался у меня хирургический наборчик с того времени, когда руководила Подольской ГубЧК. Люблю иногда поиграть в жестокую медсестру.
Я ужаснулся скрытым садистским наклонностям своей любовницы, которые она до этого момента успешно от меня скрывала, но вида не показал, понимая, что психика женщины подорвана суровыми испытаниями, сквозь которые ей пришлось пройти в годы бурной революционной молодости. Потому обратился я не к ней, а к Енукидзе:
— Итак, Авель Сафронович, причитания вам не помогут. В ваших же интересах рассказать все честно.
Но, он продолжал что-то мямлить, по-прежнему утверждая, что не имеет отношения к покушению на Сталина и что, якобы, даже и представить не мог себе подобное. Тогда я попросил Эльзу выключить в помещении верхний свет, сесть на диван рядом с Глебом и посидеть какое-то время тихо. Затем я взял со стола блестящий ланцет и, поднеся его к настольной лампе, начал медленно и размеренно говорить:
— Смотрите сюда, Авель. Этот блестящий предмет в моей руке может причинить вам боль, но может и стать источником облегчения. Если вы не желаете боли, то просто внимательно смотрите на то, как этот предмет блестит. И я начину отсчет. Раз. И блеск металла в электрическом свете лампы успокаивает и поглощает все ваше внимание. Два. Вы делаете выбор в пользу облегчения и засыпаете. Три. И вам непреодолимо хочется снять груз с души. Четыре. Вы начинаете свой подробный рассказ, а мы вас внимательно слушаем.
Мой гипноз, похоже, подействовал не только на Енукидзе, поскольку и Глеб с Эльзой сидели, словно завороженные, все то время, пока я проводил сеанс, поймав себя на мысли, что владею гипнотической техникой все лучше с каждым разом практического применения. А Енукидзе под гипнозом рассказал, что его шантажировал двоюродный брат Трифон Енукидзе, управляющий московского Гознака, где печатались деньги, тесно связанный с ближним кругом Троцкого. Этот Трифон, угрожая обнародовать материалы о связях Авеля с несовершеннолетними, заставил его шпионить через уборщиц-любовниц за кремлевскими караулами, а потом вручил бюст Ленина, указав, в каком именно месте этот бюст следует установить. Вот собственно и все, что знал по делу Авель Енукидзе. В силу своего страха перед разоблачением собственных пороков, он никому не рассказывал о шантаже, подозревая, конечно, что готовится нечто нехорошее, но, поскольку Трифон не говорил и даже не намекал, что речь идет о подготовке убийства Иосифа Виссарионовича, то Авель, в силу своего скудоумия, решил для себя почему-то, что кто-то копает под кремлевского коменданта. Мысль о покушении на Сталина Авелю в голову даже не приходила, да и о том, что бюст Ленина, который дал ему Трифон, может быть начинен взрывчаткой, он тоже не подумал, решив, что это просто ценный экспонат.
Выслушав показания Авеля Енукидзе, я разбудил его, дав установку изложить все рассказанное на бумаге. Что он покорно и сделал, как только я снял с него наручники, а Эльза с Глебом продолжали смотреть на меня так удивленно, словно бы видели перед собой не Менжинского с усами и в очках, а чудо чудное. Наконец, когда Авеля увели в камеру изолятора, Глеб высказался:
— Признаться не знал, Вячеслав Рудольфович, что вы владеете подобными методами дознания. Вы же самый настоящий гипнотизер!