1937. Русские на Луне
Шрифт:
За ней тянулся сладкий запах. Так бы и идти за ней, закрыть глаза и идти, очарованный ее очарованием.
Одевалась она второпях и теперь на ходу старалась застегнуть пальто, но пальцы дрожали и все ни-как не могли заставить пуговицы пролезть в дырочки. Волосы растрепались, в прическу уложить их не успели и заколками не закрепили. Слева длинные локоны скрывали чуть ли не половину лица. Спасаломская откидывала их назад, но это помогало лишь на несколько секунд, а потом они опять лезли на глаза, чуть подведенные краской, потому что и макияж она нанесла не весь. Видимо, известие о несчастье с Шагреем
Когда пальто распахивалось, он видел, что на ней то платье, в котором она играет в фильме. Серебристое и облегающее. Оно должно показаться по меньшей мере странным, если выйти в нем на улицу, впрочем, это могут расценить как очередную причуду знаменитой актрисы и чего доброго, увидев ее, начнут копировать, подумав, что так одеваться теперь модно. Как же Томчин допустил, чтобы одна из его тайн стала известна?
Какие глупые мысли лезут в голову.
Он никак не мог поравняться с ней и всегда оставался позади, поэтому, отвечая на его вопросы, Спасаломской приходилось чуть поворачивать голову влево, из-за этого со стороны казалось, что она хочет отделаться от поклонника, которому как-то удалось проникнуть на студию. Ощущение это усиливалось оттого, что фразы ее были резкими.
— Что с ним?
— Сама толком не знаю. Он не пришел утром на подготовку. Томчин подождал его немного, потом домой ему позвонил, а там ему сказали, что Шагрей не пришел на ночь. Потом из больницы позвонили, сказали, что вчера вечером Шагрея сбило авто.
— Сбило авто?
— Так мне Томчин сказал. Не знаю, будут ли сегодня съемки. Не знаю. Но Шагрея надо проведать. Томчин тоже собирается. Решит неотложные дела и приедет.
— Как он хоть? Ты не знаешь?
— Откуда? Ничего я не знаю. Знаю только, где он лежит. Больницу. Палату — нет. Может, и не пускают к нему никого. Посмотрим, посмотрим. На сердце как-то неспокойно.
Что-то колыхнулось в сознании. Догадка всплыла, а он не успел ее поймать. Ничего не осталось, как после вспышки молнии в небе, а он-то и ее не видел, потому что в другую сторону глядел и уши зачем-то заткнул.
Шагрей уставился в белый потолок. По его средине проходил слегка испорченный ржавым подтеком стык между плитами и свисала бронзовая разлапистая люстра, обросшая бронзовыми листьями с тремя сочными прозрачными плодами, налившимися ярким светом, точно они, впитывая солнечные лучи, могли по вечерам отдавать их обратно.
Он лежал в кровати в незнакомой комнате, укрытый белым одеялом.
Мгновение назад он плавал в белесом тумане, продирался через него, словно заблудился, не ощущал под собой почвы, точно в воде оказался. Приходилось чуть шевелить руками, чтобы она не сомкнулась над головой.
Он не мог вспомнить — как очутился здесь. Никакие сведения о том, как он попал на корабль, который потерпел в дальнейшем крушение, и что это был за корабль, из какого он порта шел, в мозгу не отложились, сколько он ни копался в нем, разгребая воспоминания, как мусорную свалку. Сверху лежала улица, через которую он собирался перейти и, кажется, даже ступил на мостовую, но позже нее был все тот же белесый туман. Он затопил улицу, съел ее, растворил.
Шагрей чуть приподнял голову. Перед глазами вновь на мгновение
«Ой, ай».
Лучше бы лежал недвижим. Он разбудил боль в правом боку и пояснице. Слабыми голосами подвывали им колени и локти. После такого тревожить остальные участки тела желания не возникало.
Теперь он видел не потолок, а дверь — уставился в нее, точно гипнотизируя. Она и вправду оказалась вменяемой и тут же отворилась, а может, и не тут же, потому что туман вновь охватил его, и, скорее всего, на какое то время Шагрей впал в беспамятство. Он не мог сказать — сколько это длилось. В комнате не было часов.
На дверной косяк легла ладонь, следом в проеме появилось женское лицо. Глаза уставились на Шагрея. Он не знал эту женщину. На лбу у нее была повязка с красным крестом.
— О, так вы очнулись, — прошелестела она. Звуки казались далекими, будто вместо того, чтобы проходить через воздух, на пути своем они встречали воду.
— Да, — губы будто коркой покрылись, склеились, и, чтобы произнести это короткое слово, ему пришлось разорвать их. Он поморщился от боли.
Дверь отворилась шире, чуть скрипнув на петлицах, женщина вошла в комнату, а следом за ней еще кто-то. Двое в белых халатах.
«Врачи», — догадался Шагрей.
Он хлопнул пару раз веками, будто на глаза навернулись слезы, мешавшие ему смотреть, и наконец узнал этих двоих.
— Елена? Александр? — говорить стало легче, но голос у него оказался слабым, дрожащим. Будто это и не он вовсе говорил.
Он хотел подняться повыше.
«Ой, ай».
Успокоившаяся боль опять проснулась.
— Лежите, вам нельзя двигаться, — остановила его медсестра.
— Почему?
— Потому что травмы ваши быстрее заживут, если вы не будете двигаться.
— И к работе над фильмом вы тогда быстрее сможете приступить, — Томчин отодвинул в стороны руками Шешеля, Спасаломскую и медсестру, протиснулся в образовавшийся проход и оказался почти возле кровати, — хорошо выглядите. Небольшой отдых здесь пойдет вам на пользу.
— Вам повезло. Переломов нет. Вы отделались легким сотрясением, синяками и ссадинами, — сказала медсестра.
— Какое там повезло, — отмахнулся Шагрей.
— Конечно, повезло. Несколько дней постельного режима, и вас можно будет выписывать, — продолжала медсестра. — Сейчас я принесу вам поесть, а пока вы можете немного пообщаться с друзьями.
Она закрыла за собой дверь.
«Спросить-то не успел — что со мной случилось. Ладно, когда придет, может, расскажет».
Стул в палате был только один. Никто не рассчитывал, что к больному придет такая внушительная делегация.
— Садитесь, — сказал Томчин, пододвигая стул к Елене.
— Нет, вы, — отнекивалась она.
— Отчего же я? Нет — вы, — шептал Томчин, подставляя стул позади актрисы прямо к ее ногам, и, толкни он ее чуть, она на ногах бы не устояла и села.
Проблема легко разрешилась. Сама собой. Дверь отворилась, но на пороге ее появилась вовсе не медсестра, а полицейский, о чем свидетельствовала его форма.