1937. Русские на Луне
Шрифт:
Он унял дрожь в руках, выпив второй стакан, посмотрел на часы, прикинув, что фильм продлится еще минут двадцать, присел, приник к замочной скважине, из которой вырывалась тонкая струйка теплого воздуха, подсматривая за тем, что творится в зрительном зале.
Но было слишком темно, чтобы что-то рассмотреть.
Чуть позже все не нашли ничего лучшего, как разразиться в овациях. Это пришло в голову всем одновременно. Они будто пыль из ладоней выбивали, но это не вернет на белый, как саван, экран жизнь. Она уже ушла из него, забилась в жестяные коробки, свернулась кольцами, как змея, и спит в тепле. Хлопками ее разве разбудишь?
Свет просыпался медленно, осторожно, точно боялся уже ушедшей отсюда темноты, затоплял комнату, чтобы не обжечь сетчатку находящимся здесь людям и чтобы у них из глаз не покатились слезы, а то создастся неправильное мнение о том, какое впечатление произвел на них фильм. На лицах, вылепленных из воска, все еще застыл восторг, но теплый свет стал растапливать его.
Не зная других заклинаний, собравшиеся призывали волшебника хлопками.
Потом все закричали «браво». Тоже одновременно.
Усилия увенчались успехом. Перед экраном появился Томчин. Он кланялся, будто несколькими минутами ранее в восторг зал повергло именно его выступление, а когда занавес сомкнулся перед ним, его вновь стали вызывать на сцену, и вот он пришел.
Он поднял руки на уровне лица, ладонями, обращенными к залу. Хлопки и крики смолкли. Он действительно был волшебником и мог повелевать толпой. С такими способностями ему надо идти в политики.
Томчин стоял один. Забыл, что ли, кто играет главные роли в его фильме, или хотел, чтобы в этот вечер вся слава досталась ему, а остальным — во время официальной презентации фильма — тогда и новизна ощущения сохранится.
— Рад, что вам понравилось. Поздравляю с отлично проделанной работой. Предлагаю продолжить торжества в банкетном зале.
У техников и нескольких приглашенных на закрытый просмотр репортеров, которые должны были предварить выход картины на экраны хвалебными статьями, сообщение это вызвало еще больший восторг, чем просмотр фильма.
— Пусть только напишут о нем плохо, — шипел накануне Томчин, подписывая смету на рекламу фильма, где значились и оплаченные статьи, — они у меня тогда попрыгают.
— Вы забываете, что у вас есть конкуренты, которые тоже проплачивают газетные публикации, рекламируя свои фильмы и поливая грязью ваши, — говорил главный бухгалтер, подсовывая Томчину счета, — в такой ситуации объективным никто не может остаться. Один и тот же человек об одном и том же фильме может сегодня написать хорошо, а на следующий день — плохо, отработав тем самым и ваши деньги и деньги ваших конкурентов. Да вы и не узнаете, что это один и тот же человек Он ведь псевдоним взять может.
— Пусть только попробует сотворить такое. Узнаю ведь все равно. Попрыгает он у меня, — не унимался Томчин.
— Да что вы ему сделаете? Придете к владельцу газеты, будете у него в кабинете стучать ботинком по столу? Вас попросят выйти вон и не мешать работать, а если вы не послушаетесь, то выставят вон.
— Они у меня попрыгают, — уже более спокойным тоном сказал Томчин.
На банкет Томчин пришел, чуть опоздав. За ним волоклись репортеры, как свита за повелителем, еще не насытившись от его ответов и продолжая о чем-то спрашивать у него, а он уже не останавливался, а только замедлял шаг, что-то бросал через плечо. Его уже не удержать, как скребущийся по морскому дну якорь не остановит корабль, подхваченный волнами и штормом. Сейчас Томчин стал на несколько минут ручным, добродушным.
Как же здесь приятно пахло! Никто пока не принялся за уничтожение закусок. Все только на них смотрели, будто оказались на выставке. Еще минута-другая, и все забыли бы о Томчине, не стали его ждать, набросились на угощение, а когда владелец студии войдет в зал, то он увидит опустошенный стол, на котором валяются остатки побоища — уже обглоданные кости, будто на них налетела стая стервятников.
— Пожалуй, приступим, — сказал он, потом обвел взглядом зал, нашел Спасаломскую и Шешеля, — а вы, господа, сюда садитесь, — и он показал на пустые стулья по обе стороны от себя.
Пришлось отбывать повинность, говорить тосты и самим поднимать бокалы, когда тосты произносили другие. Когда на них перестали обращать внимание, Шешель и Спасаломская одновременно повернули головы в сторону Томчина. Тот в этот момент как раз поднимался, держа в руках очередную рюмку с водкой. Они посмотрели мимо него, встретились глазами.
«Идем?» — спросила Спасаломская.
«Конечно», — ответил Шешель.
Им с самого начала было здесь слишком скучно. Но какое-то количество тостов причиталось им. Они не могли покинуть банкет, прежде чем не выполнят эту миссию. Теперь процесс мог идти и без них. Они походили на кочегаров, забросавших в топку так много угля, что поезд сможет идти всю ночь. Вот только бы паровой котел выдержал давление и не взорвался.
Перед глазами у многих уже двоилось. Они не заметят, что актеры ушли. Томчин на них не обидится. Они так соскучились друг по другу, что ни минуты этого, уже истекающего, вечера не хотели тратить ни на кого другого, будто следующего уже не будет и завтра утром мир провалится в бездну.
16
Шешель уже достаточно потрудился, чтобы на будущий год в справочнике появилось и его имя, а больше, даже потрать он на работу в кино остатки жизни, что делать ему совсем не хотелось, там не прибавится ни строчки. Ну, может, дата кончины да маленькая статейка о похоронах, втиснутая в газете где-нибудь на последних страницах, затерявшаяся среди объявлений, рекламирующих таблетки от излишнего веса и чудодейственные снадобья от всех напастей.
От такой мысли захочешь спрятаться от всех. Зайдешь в ближайшую пивную, лучше, чтобы оказалась она грязной, забьешься в дальний угол, как в тину, куда не проникает свет. Закажешь несколько кружек пива, обставишь ими стол, как частоколом, спрячешься за ними и начнешь быстро опустошать, заливая свои печали.
Это не выход. Голова когда-нибудь просветлеет. Печали вернутся.
Голова его была легкой, будто, пока он спал, ее надули гелием, и теперь он рвется к небесам, тянет за собой остальное тело, но оно слишком тяжелое и максимум, что у него получается, — это удержать тело в вертикальном положении, иначе лежать бы ему пластом, но, если шейные позвонки не выдержат, треснут, а шейные мышцы порвутся, тогда голова обязательно полетит к небесам, а тело рухнет на дорогу. Но гелий может выйти из раны вместе с кровью. Тогда неподалеку от тела упадет и голова.