1937
Шрифт:
В составленной летом 1937 года сводке Российского общевоинского союза подчёркивалось: «Провокация Ежова против Пятницкого преследует одну цель — компрометацию видного большевика, слишком много знавшего из тайн Кремля — Коминтерна… Его устранение было непременным условием установления более тесных контактов Сталина и Гитлера. Долгое время Пятницкий держал в своих руках все связи и всю агентуру международного большевизма. Его падение и арест означают закат деятельности Коминтерна. Теперь Сталин приступает к своей имперской политике, сделав своим союзником Гитлера» [1155].
Эти суждения представляются весьма проницательными. Коминтерновские
Дело Пятницкого должно было перерасти в «коминтерновский процесс». Этому помешала поразительная стойкость Пятницкого, который, как выяснилось при расследовании его дела, был подвергнут 220 часам допросов с применением пыток.
Пятницкий, никогда не принадлежавший к какой-либо оппозиции, избрал на следствии орудием защиты выражение своей непримиримости к «троцкизму». 23 января 1938 года он передал своему следователю Лафтангу письмо, направленное в Политбюро, в котором говорилось: «Я сижу в тюрьме уже шесть с половиной месяцев. Я жил надеждой, что следствие разберется в моей абсолютной невиновности. Теперь, очевидно, всё пропало. Меня берёт ужас… я не могу, не хочу, да и не должен сидеть в советской тюрьме и судиться за право-троцкистскую контрреволюцию, к которой я никогда не принадлежал, а боролся с ней» [1156]. Это письмо не дошло по назначению, а было обнаружено лишь двадцать лет спустя при аресте Лафтанга, который всё это время хранил его у себя.
О значении, которое Сталин придавал делу Пятницкого, свидетельствуют воспоминания М. Менделеева. В мае 1938 его сокамерник, бывший руководитель службы связи Коминтерна Мельников, рассказал, что был доставлен по приказанию Ежова в Кремль для очной ставки, на которой присутствовали Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович и Крупская. В изложении Менделеева этот рассказ выглядит следующим образом:
«Я услышал голос Сталина: „Товарищ Крупская утверждает, что она не верит и не допускает, чтобы Пятницкий был шпионом. Товарищ Ежов вам доложит и фактами убедит вас“. Ежов… начал задавать известные мне вопросы. Я отвечал согласно инструкции. И вдруг услышал резкий, возмущённый голос Н. К. Крупской:
— Он лжёт! Он фашист, он негодяй! — И бросила в комнату: — Вячеслав Михайлович! Климент Ефремович! Лазарь Моисеевич! Вы ведь хорошо знаете Пятницкого. Он ведь честнейший человек. Его очень любил и уважал Ленин.
Крупская заметалась, искала глазами сочувствующих. Ответом ей было гнетущее молчание… Молчание прервал голос Сталина:
— Товарищ Крупская не доверяет показаниям Мельникова. Что ж, проверим ещё» [1157].
Дело Пятницкого рассматривалось 29 июля 1938 года в Лефортовской тюрьме — вместе с делами Рудзутака и семи других членов и кандидатов в члены ЦК. В числе прочих обвинений Пятницкому вменялось в вину внедрение в Коминтерн троцкистской агентуры и внесение «троцкистских формулировок» в переводы марксистской литературы на иностранные языки. На заседании выездной сессии Военной коллегии Верховного Суда Пятницкий, не признавший себя виновным, был приговорён к высшей мере наказания.
Кто из участников июньского пленума поддержал Каминского и Пятницкого? На этот вопрос помогает ответить запись выступления Сталина, которым был завершён пленум. Приведем эту запись полностью.
Сталин: Я должен сообщить, товарищи,
Голоса с мест: Правильно.
Андреев (председательствующий на заседании): Есть предложение принять это предложение т. Сталина. Кто за то, чтобы одобрить это предложение? Кто против? Нет. Принято… Порядок дня пленума исчерпан. Объявляю заседание пленума ЦК закрытым.
Весь этот текст зачёркнут жирной чертой, а на странице от руки приписано: «Это сообщение сделано т. Сталиным в конце июньского (29 VI 1937 г.) Пленума ЦК ВКП(б). Вычеркнуто т. Сталиным, т. к. не должно было войти в стенограмму» [1158].
В разосланной на места стенограмме осталось лишь постановление пленума, сформулированное после его закрытия. В нём говорилось об исключении трёх названных Сталиным лиц, к которым было прибавлено имя кандидата в члены ЦК Струппе, за «причастность к контрреволюционной группировке» [1159].
Таким образом, под самый занавес Сталин в порядке простой заседательской рутины объявил оставшимся участникам уже совершенно безропотного пленума об аресте (на основании лишь одного показания!) ещё нескольких членов и кандидатов в члены ЦК, вслед за чем потребовал проголосовать за их исключение из ЦК.
О том, как «разъяснялось» на местах это решение июньского пленума, рассказывалось в выступлении старой большевички Д. А. Лазуркиной на XXII съезде КПСС. Она вспоминала, как Жданов «собрал нас, руководящих работников [ленинградского] обкома, и сообщил, что в наших рядах раскрыли двух врагов — бывшего второго секретаря обкома Чудова и председателя Исполкома Ленсовета Кодацкого… Мы ничего не могли сказать. Казалось, что примерз язык. Но когда окончилось это совещание и когда Жданов уходил из зала, я сказала ему: „Товарищ Жданов, я Чудова не знаю, он недавно в нашей ленинградской организации. Но за Кодацкого я ручаюсь. Он честный член партии. Он боролся со всеми оппозициями. Это невероятно! Надо это проверить“. Жданов посмотрел на меня жестокими глазами и сказал: „Лазуркина, прекратите этот разговор, иначе вам плохо будет“» [1160].
Всего на июньском пленуме был исключён 31 человек — намного больше, чем за все предшествующие годы, начиная с 1927-го, когда эта мера была применена впервые (к Троцкому и Зиновьеву).
После пленума, предоставившего чрезвычайные полномочия Наркомвнуделу, у Сталина — Ежова оказались полностью развязаны руки для дальнейших преступлений. Составной частью чрезвычайных полномочий стало постановление Политбюро, официально разрешившее применение к арестованным пыток.
О существовании этого позорного документа известно из шифрованной телеграммы, направленной Сталиным 10 января 1939 года секретарям ЦК нацкомпартий, обкомов и крайкомов, а также руководителям наркоматов и управлений внутренних дел. Эта телеграмма представляла ответ на запросы местных партаппаратчиков, пришедших на свои посты лишь недавно и в ряде случаев по своей наивности протестовавших против применения работниками НКВД «метода физического воздействия». Сталин разъяснил, что применение этого «метода» «в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения Пленума ЦК ВКП(б)» [1161].