1937
Шрифт:
Рассказывая об этих событиях на декабрьском пленуме ЦК 1936 года, Сталин заявил, что Пятаков «с удовольствием» готовился к роли обвинителя. «Но мы обдумали и решили, что это не выйдет. Что значит выставить его в качестве общественного обвинителя? Он скажет одно, ему будут возражать обвиняемые, скажут: „Куда залез, в обвинители. Ты же с нами вместе работал?!“ А к чему бы это привело? Это превратило бы процесс в комедию и сорвало бы процесс».
Далее Сталин сообщил о причинах отказа Пятакову в его просьбе собственноручно расстрелять подсудимых: «Объявить — никто не поверит, что мы его не заставили это сделать. Мы сказали, что это дело не выйдет, никто не поверит, что вы добровольно пошли на это дело, а не по принуждению. Да и, кроме того, мы никогда не объявляли лиц, которые приводят приговоры в исполнение» [187].
После беседы с Ежовым Пятаков направил письмо Сталину, в котором заверял в своём давнем и безоговорочном разрыве с «троцкистским прошлым» и в готовности
Бывшие лидеры «правых» узнали об обвинениях против них только из судебного отчёта. В дни процесса в объединённом государственном издательстве, которым руководил Томский, проходило партийное собрание. Единственным «признанием», которого удалось добиться на нём от Томского, было сообщение, что в 1929 году он «скрыл от партии о своих встречах и контрреволюционных переговорах в 1929 году с Каменевым о создании совместного блока», поставив об этом в известность лишь Бухарина и Рыкова.
22 августа за Томским, как обычно, утром пришла на дачу машина, чтобы отвезти его на работу. Шофёр привёз свежий номер «Правды» на первой полосе которого крупным шрифтом было напечатано: «Расследовать связи Томского — Бухарина — Рыкова и Пятакова — Радека с троцкистско-зиновьевской бандой». В том же номере была опубликована заметка о партийном собрании в ОГИЗе, на котором вскрылось «подлое двурушничество» Томского (такой вывод делался на основании того, что Томский заявил: в 1929 году он «признавал линию партии лишь в основном», а не «полностью правильной»). В заметке делался недвусмысленный вывод: «Для собрания стало совершенно ясным предательское поведение Томского. Можно не сомневаться, что Томский и сейчас скрывает о своих связях с участниками блока» [188]. Спустя несколько минут после прочтения газеты Томский застрелился. Им было оставлено письмо Сталину, в котором говорилось: «Я обращаюсь к тебе не только как к руководителю партии, но и как к старому боевому товарищу, и вот моя последняя просьба — не верь наглой клевете Зиновьева, никогда ни в какие блоки я с ним не входил, никаких заговоров против партии я не делал» [189].
На следующий день в «Правде» появилось извещение ЦК ВКП(б) о том, что Томский покончил жизнь самоубийством, «запутавшись в своих связях с контрреволюционными троцкистско-зиновьевскими террористами» [190]. Авторство этой формулировки принадлежало Кагановичу, который до публикации извещения сообщил о его содержании Сталину, отдыхавшему в Сочи.
В статье о Томском, написанной вскоре после его смерти, Троцкий так описывал последние годы жизни этого «самого выдающегося рабочего, которого выдвинула большевистская партия, а, пожалуй, и русская революция в целом». «Назначенный на пост начальника государственного издательства, Томский стал тенью самого себя. Как и другим членам правой оппозиции (Рыков, Бухарин), Томскому не раз приходилось „каяться“. Он выполнял этот обряд с большим достоинством, чем другие. Правящая клика не ошибалась, когда в нотах покаяния чувствовала сдержанную ненависть. В государственном издательстве Томский был со всех сторон окружён тщательно подобранными врагами. Не только его помощники, но и его личные секретари были несомненно агентами ГПУ. Во время так называемых чисток партии, ячейка государственного издательства, по инструкции сверху, неоднократно подвергала Томского политическому выслушиванию и выстукиванию. Этот крепкий и гордый пролетарий пережил немало горьких и унизительных часов. Но спасения ему не было: как инородное тело, он должен был быть в конце концов низвергнут бонапартистской бюрократией. Подсудимые процесса шестнадцати назвали имя Томского рядом с именами Бухарина и Рыкова, как лиц причастных к террору. Прежде чем дело дошло до судебного следствия, ячейка государственного издательства взяла Томского в оборот. Всякого рода карьеристы, старые и молодые проходимцы… задавали Томскому наглые и оскорбительные вопросы, не давали ему передышки, требуя новых и новых признаний, покаяний и доносов. Пытка продолжалась несколько часов. Её продолжение было перенесено на новое заседание. В промежутке между этими двумя заседаниями Томский пустил себе пулю в лоб» [191].
В дни процесса Бухарин и Рыков находились далеко от Москвы. Рыков был в служебной командировке на Дальнем Востоке (впоследствии все лица, с которыми он встречался по делам своего наркомата в этой поездке, были арестованы по обвинению в получении от него указаний о вредительстве). Проезжая мимо Байкала, Рыков показал своей двадцатилетней дочери, взятой им в поездку в качестве секретаря, на обрушенные под откос железнодорожные вагоны и сказал: «Вот до чего доводит ненависть» (имея в виду, что произошедшая здесь авария явилась результатом вредительства) [192].
10 июля было принято решение Политбюро о предоставлении Бухарину отпуска. В начале августа Бухарин выехал в путешествие по Средней Азии. От этой поездки его не удержало известие об аресте
Проезжая по среднеазиатским республикам, Бухарин послал оттуда два письма Сталину, в которых делился своими впечатлениями об увиденном и высказывал деловые предложения о строительстве новых заводов в Узбекистане, улучшении снабжения на Памире и т. д. Во втором письме он восторженно рассказывал о посещении «цветущей и зажиточной» Ферганской области, где «был в колхозе твоего имени, видел колхозный театр, обещал передать тебе, как там люди умеют работать и умеют веселиться» [194].
Проведя несколько дней в глухих местах Памира, Бухарин спустился с гор во Фрунзе, где узнал о проходящем процессе. Он был поражён не самим фактом процесса (о подготовке которого ему, видимо, было известно перед его поездкой), а тем, что на процессе было названо его имя в ряду имён заговорщиков, сотрудничавших с «троцкистско-зиновьевским центром». В день окончания процесса он направил Сталину шифрованную телеграмму, в которой говорилось: «Только что прочитал клеветнические показания мерзавцев. Возмущён до глубины души. Вылетаю Ташкента самолетом 25 утром. Прошу извинить это нарушение [195]» [196].
Следующим ударом для Бухарина и Рыкова стало сообщение о самоубийстве Томского, на которое они отреагировали сходным образом. Рыков сказал членам своей семьи: «Дурак. Он положил и на нас пятно» [197].
Прочитав официальную версию о причинах самоубийства Томского, Бухарин воскликнул: «Чушь!». Как вспоминает А. М. Ларина, он «больше был потрясён формулировкой сообщения о самоубийстве М. П. Томского, чем утратой любимого друга, нравственно чистого товарища — так он характеризовал Михаила Павловича» [198]. В самоубийстве Томского он увидел прежде всего «угрозу себе, безысходность своего положения» [199], поскольку официальная версия подтверждала виновность «правых», вновь объединённых Сталиным, на этот раз в качестве участников заговорщической деятельности.
По прилёте в московский аэропорт Бухарин ожидал немедленного ареста. Однако его без всяких затруднений пропустили в Кремль, где находилась его квартира. Позвонив оттуда Сталину, Бухарин с изумлением узнал, что тот перед процессом выехал на отдых в Сочи. Тогда он написал письмо членам Политбюро и обратился в сталинский секретариат с просьбой немедленно отослать его Сталину. На письме оставили подписи о его прочтении Молотов, Ворошилов, Орджоникидзе, Андреев, Чубарь и Ежов.
Используя лексику тогдашних газет, Бухарин выражал в письме своё горячее удовлетворение итогами процесса: «Что мерзавцев расстреляли — отлично: воздух сразу очистился. Процесс будет иметь огромнейшее международное значение. Это — осиновый кол, самый настоящий, в могилу кровавого индюка, налитого спесью, которая привела его в фашистскую охранку (т. е. Троцкого.— В. Р.)» [200]. Бухарин не ставил под сомнение ни одно прозвучавшее на процессе обвинение, за исключением обвинений, касающихся его самого. Направленные против него показания он объяснял особым коварством подсудимых, преследовавших этим, по его словам, такие цели: «а) показать (в международном масштабе), что „они“ — не одни; б) использовать хотя бы самый малый шанс на помилование путём демонстрации якобы предельной искренности („разоблачать“ даже других, что не исключает прятанья своих концов в воду); в) побочная цель: месть тем, кто хоть как-нибудь активно живёт политической жизнью. Каменев поэтому постарался, вместе с Рейнгольдом, отравить все колодцы — жест очень продуманный, хитрый, рассчитанный».
Таким образом, в своих попытках самозащиты Бухарин с самого начала подчинился правилам игры, установленным Сталиным: защищать только самого себя, не выражая и тени сомнения по поводу преступлений других, уже осуждённых. Своё робкое замечание, что после процесса «любой член партии боится поверить слову бывшего когда-либо в какой-либо оппозиции», Бухарин сопровождал оговоркой, что в возникновении такой атмосферы виновны расстрелянные подсудимые. Ради доказательства исключительно собственной невиновности (такова была тактика Бухарина вплоть до его ареста) он ссылался на передовую «Правды», где говорилось: следует выяснить, кто из людей, против которых открыто расследование, «честен, а у кого камень за пазухой». Присоединяясь к этим словам, Бухарин подчёркивал: он не только не виновен в приписываемых ему преступлениях, но может «с гордостью сказать, что защищал все последние годы, и притом со всей страстностью и убеждённостью линию партии, линию ЦК, руководство Сталина».