1937
Шрифт:
Отмечая, что «новым» на Кемеровском процессе было обвинение «троцкистов» во вредительстве и диверсиях, Л. Седов писал: «Это новое есть на самом деле возврат к очень старому: столь модным в своё время в СССР вредительским процессам, с той только разницей, что в качестве вредителей в прошлом фигурировали инженеры-специалисты, теперь же старые большевики, бывшие руководители партии, государства, хозяйства» [250].
Все девять подсудимых «кемеровского процесса» были приговорены к расстрелу. Помимо них, в качестве «троцкистов-диверсантов» на процессе было названо восемь человек, выведенных спустя два месяца на процесс по делу «антисоветского троцкистского центра»,— Пятаков, Муралов, Дробнис, Шестов, Богуславский, Норкин, Строилов и Арнольд.
XIV
Декабрьский
Новой вехой в развязывании террора стал декабрьский пленум ЦК 1936 года, одной из главных задач которого было создание «дела Бухарина — Рыкова».
В преддверии этого пленума более реалистически относился к происходящему Рыков, тогда как Бухарин ещё сохранял иллюзии о возможном просвете в своей судьбе. По свидетельству Лариной, он искренне обрадовался, узнав о замене Ягоды Ежовым. «Бухарину представлялось тогда, как это теперь ни кажется парадоксальным, что Ежов, хотя человек малоинтеллигентный, но доброй души и чистой совести. „Он не пойдёт на фальсификацию“,— наивно верил Н. И. до декабрьского пленума» [251].
Благоприятный перелом Бухарин усмотрел и в событии, происшедшем в день празднования годовщины Октябрьской революции. Вскоре после того, как он занял на гостевой трибуне место, находившееся рядом с Мавзолеем, к нему подошёл красноармеец со словами: «Товарищ Сталин просил передать, что Вы не на месте стоите. Поднимитесь на Мавзолей». Бухарин был польщён этим знаком благосклонности Сталина и надеялся, что сумеет, наконец, переговорить с ним. Однако Сталин стоял вдалеке от него и покинул трибуну до окончания демонстрации.
Тот же праздничный день оказался весьма тревожным для Рыкова. Перед уходом на торжественное заседание в Большом театре ему показалось, что он потерял присланный ему пригласительный билет. Рыков крайне нервно отреагировал на это обстоятельство, сказав родным, что его отсутствие на заседании может быть истолковано как демонстрация протеста, этот факт смогут раздуть и предъявить ему новые обвинения [252].
После Октябрьского юбилея в судьбе Бухарина и Рыкова не произошло никаких изменений. Поначалу Бухарин предполагал, что ему предложат «спокойно работать», но ни из редакции, ни из ЦК не приходило никаких вестей. «Чем больше времени проходило с того памятного дня, тем большее волнение его охватывало. К концу ноября нервное напряжение было столь велико, что работать он совсем не мог» [253]. В письме Сталину, написанном за день до открытия пленума, Бухарин упоминал о своём письме Ежову, на которое он не получил ответа, а также о своей предельной изнурённости: «Я сейчас нервно болен в крайней степени, больше декады не хожу в редакцию, лежу в постели, разбитый до основания. Был только на твоём докладе (на Всесоюзном съезде Советов.— В. Р.). Разумеется, для всяких объяснений притащусь, куда укажут» [254]. В таком состоянии Бухарин явился на декабрьский пленум.
Этот пленум, о работе которого не сообщалось в печати, происходил 4 и 7 декабря 1936 года. В промежутке между этими днями состоялось последнее заседание VIII Чрезвычайного съезда Советов, на котором была принята конституция. Вслед за этим произошла праздничная демонстрация по этому поводу. Однако настроение большинства участников пленума едва ли было праздничным. Им было предложено обсудить два вопроса: 1. Рассмотрение окончательного текста Конституции СССР и 2. Доклад т. Ежова об антисоветских троцкистских и правых организациях.
Обсуждение первого пункта повестки дня заняло менее часа. Собравшимся было предложено высказать замечания по тексту конституции, который на следующий день предстояло утвердить съезду Советов. Несколько предложенных поправок встретили неодобрительное отношение Сталина и других членов Политбюро и были без голосования отклонены. Вслед за этим Сталин внёс одну редакционную поправку, которая была принята также без голосования. На этом рассмотрение первого вопроса закончилось, и слово было предоставлено Ежову.
Ежов назвал цифры, характеризующие число арестованных «троцкистов» в некоторых регионах: свыше 200 чел.— в Азово-Черноморском крае, свыше 300 чел.— в Грузии, свыше 400 чел.— в Ленинграде и т. д. Во всех этих регионах, как следовало из доклада Ежова, были раскрыты заговорщические группы, возглавляемые крупными партийными работниками.
Доклад Ежова свидетельствует о том, что ко времени пленума его ведомство уже осуществило в основном «разработку» следующего открытого процесса. Ежов назвал имена почти всех его будущих подсудимых и сообщил, что Сокольников, Пятаков, Радек и Серебряков входили в состав «запасного центра», являясь одновременно «замещающими членами» основного центра, «на тот случай, если основной центр будет арестован и уничтожен». Заполняя «пробелы» предыдущего процесса, Ежов утверждал, что «троцкистско-зиновьевскому блоку» не удалось развернуть вредительскую деятельность, тогда как «запасной центр» провёл с 1931 года «большую работу по вредительству, которая многое испортила в нашем хозяйстве». Приводя примеры диверсионно-вредительской деятельности, Ежов обильно цитировал показания арестованных директоров военных заводов и предприятий химической промышленности, начальников железных дорог и т. д. Нагнетая ненависть к «вредителям», он упомянул о том, что, давая диверсионные задания, Пятаков при разговоре о возможных жертвах среди рабочих, заявил будущему исполнителю: «Нашёл кого жалеть» [255].
Другой заполненный «пробел» предыдущего процесса выражался в сообщениях о шпионской деятельности «троцкистов» и их сговоре с зарубежными правительствами. В переговорах такого рода были обвинены не только Сокольников и Радек, но и Каменев, который якобы вёл переговоры с французским послом [256].
Ещё не поднаторевшего в фальсификациях Ежова то и дело прерывали Сталин и Молотов, «корректировавшие» его высказывания. Когда Ежов впервые упомянул о шпионаже, Сталин счёл нужным «дополнить», что Шестов и Ратайчак «получали деньги за информацию от немецкой разведки». Ещё раз вмешавшись в доклад, Сталин заявил: у троцкистов имелась платформа, которую они скрывали из-за боязни того, что в случае её оглашения «народ возмутится». Эта платформа сводилась, по словам Сталина, к тому, чтобы восстановить частную инициативу, «открыть ворота английскому капиталу и вообще иностранному капиталу» и т. п.
О том, насколько «вожди» ещё не сговорились даже между собой, в чём следует обвинять подсудимых будущего процесса, свидетельствуют их «дополнения» по поводу иностранных правительств, с которыми «троцкисты» вступили в сговор. После того как Сталин бросил реплику о том, что «троцкисты» «имели связь с Англией, Францией, с Америкой», Ежов незамедлительно заявил о переговорах «троцкистов» с «американским правительством», «французским послом» и т. д. Вслед за этим возникла явно конфузная ситуация:
«Ежов: …Они пытались вести переговоры с английскими правительственными кругами, для чего завязали связь (Молотов: с французскими…) с крупными французскими промышленными деятелями. (Сталин: Вы сказали: с английскими.) Извиняюсь, с французскими» [257]. Впрочем, спустя полтора месяца на процессе «антисоветского троцкистского центра» ссылка на шпионские связи с США, Англией и Францией была отброшена, поскольку этим «связям» было решено придать однозначно фашистскую направленность.
Перейдя от «троцкистов» к «правым», Ежов рассказал о сентябрьских очных ставках Бухарина и Рыкова с Сокольниковым. Хотя после этих очных ставок Бухарин и Рыков были реабилитированы, Ежов заявил, что у него и Кагановича «не осталось никакого сомнения» в том, что они «были осведомлены о всех террористических и иных планах троцкистско-зиновьевского блока». Теперь же, утверждал Ежов, новые арестованные назвали состав «правого центра» и образованные им террористические группы. Ежов заявил, что «при всём моем миролюбии я, кажется, арестовал человек 10» в «Известиях», явно намекая на «засорение» Бухариным своей редакции «врагами». В заключение Ежов заверил, что «директива ЦК, продиктованная товарищем Сталиным, будет нами выполнена до конца, раскорчуем всю эту троцкистско-зиновьевскую грязь и уничтожим их физически» [258].