1942: Реквием по заградотряду
Шрифт:
Ты засыпаешь, прозвучало где-то рядом. Костя, ты засыпаешь…
Костя открыл глаза. На это ушли почти все оставшиеся силы. И все – впустую. Вокруг была темнота. Он все равно ничего не видел…
Очень хотелось спать.
Костя пошевелил рукой, боль от движения отдалась во всем, ударила в голову. Но спать все равно хотелось. Очень хотелось.
Он немного поспит. Пару минут… Севка, который вернется через пять минут, и не заметит… Привет, скажет Севка, я вот принес тебе мобильник… вот, смотри… На что похож мобильник? Севка никогда не объяснял, говорил про этот… про экран… Какой экран? Там что – простынь натянута, как в клубе?
Смешно, подумал Костя и улыбнулся.
И на этой простыне кто-то крохотный показывает кино… Про космос показывает… Севка говорил – есть очень интересные фильмы… про космос… Лучше даже, чем «Космический рейс»…
Звезды, луна…
Не спать, приказал себе Костя. Нужно подождать всего пять минут. Всего пять минут… А потом…
Шаги. Скрипит снег совсем рядом… А если это не Севка, а кто-то другой?.. Кто-то сейчас наткнется на раненого Костю, унесет в госпиталь, а Севка будет искать… Подумает, что Кости больше нет… не станет искать… побоится…
Севка?.. Нет, Севка не испугается… Он мог бросить его еще там, в степи… Костя и сам просил, но Севка… дурак… тащил его, мог погибнуть, но тащил… дурак…
– Костя! – Севка упал на колени. – Ты слышишь меня?
– Да… Все в порядке…
– Хорошо… Я уже позвонил. Сказал, чтобы быстрее…
– Быстрее… – Костя с трудом поднял руку. – Покажи… мобильник… покажи…
– Вот, – Севка вложил небольшую холодную коробочку Косте в руку. – Это мобильник…
– Маленький… – прошептал Костя. – Я думал… думал, он… больше…
Костя еще что-то хотел сказать, но сил уже не было. Сил оставалось только на то, чтобы не закрыть глаза, чтобы не соскользнуть в темноту.
Даже боль куда-то ушла – хотелось спать. Просто закрыть глаза. Уже было не холодно. Только хотелось спать.
Сверкнуло что-то над головой… Молния? Так ведь мороз на дворе… Мороз, а в мороз грозы не бывает… Голубые вспышки следовали одна за другой.
– Сюда! – крикнул Севка.
Это он кого-то зовет. Наверное, врачей…
Я не уснул, хотел сказать Костя, но не смог – темнота хлынула в его мозг.
Глава 4
6 августа 1942 года, Москва
Евгений Афанасьевич осторожно потрогал языком стеклянную ампулу во рту. Похоже на леденец, на ландрин из детства, только несладкий.
Маленький Женька обожал небольшие разноцветные конфеты из жестяных разрисованных коробочек, был готов грызть их целыми днями, если бы не запрещали родители. Какое это было наслаждение, сунуть конфету в рот и перекатывать ее языком, постукивать о зубы, с трудом сдерживаясь, чтобы не разгрызть сразу. И какое это было разочарование, какая потеря, когда конфета таяла окончательно, исчезала, превращалась в воспоминание.
Ампула не растает.
Жест, конечно, мелодраматичный: ампула с ядом во рту, пустота в желудке и легкое головокружение. Очень не хотелось умирать. Но и попадать на конвейер допроса – тоже желания не было.
Сам комиссар никогда не испытывал удовольствия, отправляя человека на пытки, но и не пренебрегал возможностью получить дополнительную информацию, заставив человека мучиться.
Здесь не было ни патологии, ни садизма – чистое рацио, как говорил иногда Евграф Павлович. Во-первых, есть люди, просто не способные осознать своего положения и грозящей смерти. Так были устроены у них мозги. Как бы ни пугали, как бы ни угрожали – это было не с ними. Это было с кем-то другим, а с ним такого быть не может. Потому что… Просто потому, что с ним не может случиться ничего плохого.
А вот ощутив физическое воздействие, такие ломались быстро, после одного-двух сеансов. Начинали говорить, старательно вспоминали и подробно рассказывали. Таких нельзя было выпускать из-под пресса, но и перегибать палку тоже было нельзя. Любое необратимое действие они воспринимали как катастрофу и могли впасть в необратимую истерику после перелома, скажем, мизинца.
Во-вторых, были люди, которые не воспринимали других методов воздействия, кроме как побои. Если не бьют – значит, ничего не угрожает. Если бы в самом деле хотели что-то узнать, серьезно, то с ними не болтали бы просто так, а сразу же перешли бы к телу.
Ожидания таких нельзя было обманывать. И вполсилы действовать было нельзя. Таких нужно было сломать, убедить в том, что они либо скажут, либо умрут. Тут важно было уловить последний предел, когда человек уже хочет говорить и еще может.
В-третьих… в-третьих, были люди, которые не боялись смерти, но боялись боли. Они понимали, что смерть – это на самом деле пустота. Ничто. А вот боль… Боль – это страшно. Нужно было всего лишь сделать боль невыносимой, такой, чтобы человек больше всего на свете захотел от нее избавиться. Умереть.
Его, Евгения Афанасьевича Корелина, просто так не отпустят. Его проволокут по всем изыскам активного дознания. Сначала, правда, поговорят. Побеседуют доброжелательно, понимая, что простые угрозы с Корелиным не пройдут, демонстрация орудий пыток или пытка на глазах у него кого-то из знакомых не помогут раскачать Евгения Афанасьевича.
Да и нет у него близких, к счастью.
Водитель Петрович и пять-шесть человек из инструкторов и техников – не в счет. Сами они, может, и сломаются на допросах, но все прекрасно понимают, что ради них Корелин не скажет лишнего. Хотя бы потому, что это ни мучений не уменьшит Петровичу и остальным, ни жизни не спасет.
Выйдя к машине, комиссар предложил Петровичу остаться на даче. Комиссар прекрасно справился бы с машиной и сам. Петрович криво усмехнулся и сел за руль.
Можно было приказать. И заодно посоветовать уходить. Но ведь оставался крохотный шанс, что обслугу не тронут. Нет смысла уничтожать всю школу, школа еще пригодится. До конца войны еще много времени и работы.
Евгений Афанасьевич сел на заднее сиденье. Снова потрогал языком ампулу. Мелькнула мысль вынуть ее изо рта, чтобы случайно не раскусить на ухабе. Но выглядело бы это несерьезно. В собственных глазах это выглядело бы неприлично. Тоже мне, Андрей Болконский, зло подумал Евгений Афанасьевич. Чистоплюй на Бородинском поле. Тот все мялся, не решаясь отвести своих людей из-под обстрела, и сам стоял и смотрел на крутящуюся под ногами бомбу.