1982, Жанин
Шрифт:
Любая фирма – это, несомненно, команда, но в смысле практического управления я единственный незаменимый человек во всей национальной корпорации, всех остальных можно с легкостью заменить. Ривс, директор «Шотландских систем», получает больше меня, но все равно не на нем все основано. Он просто администратор, почетный секретарь. Если в один прекрасный день мне предложат его работу, это будет означать, что пьянство преждевременно сделало меня стариком. А сейчас я инспектор. Скажу больше, я инспектор над всеми инспекторами. Любая работа, сделанная национальной корпорацией в Шотландии, предполагает – и все это знают, – что однажды я появлюсь безо всякого предупреждения, задам пару вопросов, сделаю несколько тестов и тут же выявлю слабое звено системы. И исправлю ошибку. И мой отчет поможет найти и наказать виновного в неисправности. Своей высокой репутацией в Шотландии национальная компания обязана мне, хотя многие не догадываются об этом. Ривс это прекрасно знает, не зря он хочет от меня избавиться. В этом человеке невежество сочетается с завистью. Когда мои мозги окончательно расплавятся в алкоголе, у шотландского отделения национальной компании возникнут серьезные
Хотя нет, опять вру. Есть два контролера, которые могли бы справиться с моей работой не хуже меня. Но разве Ривс их знает? Сомневаюсь. И я не собираюсь сообщать ему о них. Недавно он испытывал меня теми подлыми методами, что приняты в наших бесплатных средних школах. Он завистлив и бездарен, но вовсе не глуп.
– Думаю, пора тебе завести ассистента, Джок. Такого, чтобы мог водить машину.
– Я сам умею водить.
– О, да, я это понимаю.
– Водить машину – это, по сути дела, часть моей работы. Это требует определенных навыков, внимания и затрат нервной энергии.
– О, я понимаю.
– Фирма платит мне за обеспечение практического и психологического контроля над объектами. Мне больше нравится работать с ясной головой, разогретой несколькими часами быстрого реагирования на раздражители дороги, где встречаются неопытные, несобранные, а то и попросту пьяные водители.
– О, я понимаю это, поэтому фирма и хочет предложить тебе шофера. Одного из наших молодых ребят. Ты можешь сам выбрать. Он бы к тому же помогал тебе при тестировании не слишком сложных компонентов системы.
Ассистент быстро поймет, что я алкоголик. Интересно, догадывается ли об этом Ривс? Вряд ли. До того случая с проституткой на прошлой неделе, единственные люди, у которых были основания предполагать, что я алкоголик, – это бармены в маленьких отелях.
– А какая часть установки вамкажется наименее сложной?
– Ну, например, цепи аварийной сигнализации.
– Боюсь, что вы ошибаетесь. Сейчас я объясню. Электрик способен установить и обслуживать нашу систему, поскольку это набор отдельных составных частей, но контролер должен тестировать ее как единое целое. Он ни в коем случае не долженвозлагать ответственность за отдельные детали на другого человека.
– О, я понимаю, но ведь и вы понимаете, что я имею в виду.
Да, уважаемый, я понимаю, что ты имеешь в виду. Ты хочешь, чтобы я сам помог тебе заменить меня кем-нибудь помоложе. Прости, старина, но так не пойдет. Ничего не выйдет. Пока ты убеждаешь руководство фирмы установить за мной наблюдение из лондонского офиса, я буду оставаться самой важной персоной в шотландском отделении национальной компании. Опять вру. Никакая я не персона. Я просто орудие.
Я орудие фирмы, устанавливающей орудия, защищающие орудия других фирм, которые производят еду, одежду, машины и алкоголь, – то есть приспособления для питания, одевания, передвижения и оболванивания всех нас. Но большую часть своих орудий национальная компания устанавливает на ядерных реакторах – орудиях, дающих энергию орудиям, освещающим, согревающим и развлекающим нас, и в банках – орудиях, хранящих и увеличивающих прибыли хозяев всех этих орудий, и на военных складах, где хранятся орудия, защищающие орудия нашей нации от защитных орудий русских производителей орудий. Все – не более, чем зеркала, отражающие свои отражения. Мой отец был орудием, регулировавшим добычу угля. Это не совсем его удовлетворяло, поэтому он стал еще и орудием своего профсоюза и лейбористской партии. Он верил, что это орудия, строящие будущее, в котором у всех будет работа, прекратятся войны и жизненные блага будут равномерно распределены между теми, кто их производит. Большинство из нас становится орудиями, чтобы приобрести что-то прямо СЕЙЧАС, правда? Что же именно? Безопасность и удовольствия. Безопасность и удовольствия больших домов, партий в гольф и сафари в Кении, привлечения акционеров в банки и на фондовые биржи. Безопасность и удовольствия туалетов, субботних игр и двухнедельных поездок в Португалию побуждают работников к выполнению своих обязанностей на заводах и в кабинетах. Безопасность и удовольствия побуждают меня пить и мастурбировать в этом отеле в Пиблсе, но мне НАДОЕЛО быть орудием, соединяющим одни орудия с другими, поэтому вымышленная Роскошная, голая и скованная наручниками, лежит лицом вниз и, задыхаясь, кричит: НЕТ, НЕТ, ПОЖАЛУЙСТА, УМОЛЯЮ, НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО, в то время как Чарли, сжав ее очаровательные ягодицы, снова и снова втыкает свой твердый и т. п. в ее и т. п. В кармане моего плаща лежит баночка с барбитуратами, которые я могу в любой момент проглотить вместе с экстренным глотком виски, если бомбы начнут сыпаться прежде, чем я добегу до укрытия. А может, проглотить их прямо сейчас и вернуться к небытию, в котором я пребывал до рождения? Они называют их «выход для малодушных». Однако плащ мой висит далеко в шкафу.
Когда-то я знал человека, который не был ни трусом, ни орудием. Он умер. Забыть его.
Однажды мне довелось побывать в женской попке, но это не было с моей стороны ни насилием, ни эгоизмом. Я даже не сразу понял, где я. Она хихикнула и сказала:
– Ты понимаешь, где ты сейчас?
– Думаю, что да.
– Ты не совсем там, где обычно.
– Ого? Ну и как ощущения?
– Отличаются. Не так возбуждает, но приятно. Не выходи.
– Тебе не больно?
– Нет.
– В книжках пишут, что поначалу бывает больно.
– Я не читаю книжек.
– Ну, значит, либо у тебя большое и просторное анальное отверстие, либо у меня крошечный член.
Тут она вскрикнула и рассердилась. Дэнни всегда было легко шокировать откровенными словами. Дэнни, милая, мне так тебя не хватает. Даже с другими женщинами я всегда чувствую, как мне тебя не хватает… Странно. Только что я чуть не заплакал.
Черт, черт, черт бы его побрал за то, что он умер, этот засранец никогда не должен был умирать, я никогда не прощу этому негодяю того, что он умер, разумеется, прощу,
И декан посмотрел прямо в центр заднего ряда, где сидел мой друг, так что все остальные тоже повернули головы к нему. Он нахмурил брови и серьезно кивнул, словно бы говоря: «Да, я вел себя отвратительно, надо с этим что-то делать».
Но все прекрасно знали, что он вовсе не был подавлен. Да он и не умел этого. Он был настоящим инженером, для которого учеба была сродни дыханию, и неважно, что он частенько пропускал лекции. И даже если что-то не получалось, он никогда не вникал, что говорит какой-то там начальник или профессор, если только их слова не казались ему самому достойными внимания. Поэтому его серьезная мина и кивок на слова декана стали лучшей шуткой месяца. От краев аудитории к центру прокатилась легкая волна смешков и улыбок, и вдруг весь курс захохотал. Декан попытался сдержаться. Полминуты ему удавалось сохранять на лице серьезное выражение, но вот он улыбнулся, прыснул и тоже захохотал, превратившись в одного из нас. И хорошо, что так получилось. Если бы он не засмеялся, мы бы сочли его напыщенным ничтожеством, университетским идиотом, который не понимает, что преподавателям платят за то, чтобы они служили студентам, а не наоборот. И когда воцарилась тишина, он комично и безнадежно махнул рукой, прочистил горло и начал лекцию. Благодарностью ему было полное внимание аудитории. Теперь декан нравился нам – он доказал, что умеет быть своим парнем. Не засмеялись только двое: мой друг – он вертел головой, удивленно подняв брови, – и я, человек по натуре невозмутимый, к тому же старающийся подражать ему. Когда веселье достигло пика, он посмотрел на меня, пожал плечами и сделал извиняющийся жест, разведя руки в стороны, словно бы говоря: «Уж не по моей ли вине весь этот шум?»
И все засмеялись еще громче.
В моей голове не бывает иррациональных страхов, и в ней живет только одно-единственное суеверие. Я уверен, что если бы Алан был жив (он погиб, упав с такой высоты, что бороться было бесполезно, все равно что бутылке бороться с рукой, которая разбивает ее вдребезги о бетонный пол), то у Шотландии сейчас было бы независимое правительство. Это не значит, что Алан стал бы политическим лидером. Политический лидер – это всего лишь кукла, которую большие хозяева и финансовые воротилы используют, чтобы управлять толпой. Случается, хотя и не часто, что у лидера возникает собственное влияние, и решительная толпа предпочитает его большим хозяевам. Но они всегда могут позволить себе немножко отступить. Большие деньги умны сами по себе и им не нужны специальные хозяева и управляющие. Когда они не могут воспользоваться культурными спикерами вроде Макмиллана и Хиса, то с легкостью прибегают к услугам наивных идиотов вроде Юма или Тэтчер, и газеты на все лады расхваливают их мужество и искренность. Но лейбористам нужны особые руководители. Или им только так кажется. Вот почему они постепенно проигрывают. Алан смог бы изменить Шотландию, не ораторствуя во главе толпы, а просто сидя в заднем ряду и занимаясь ровно тем, чем ему хочется. Я представляю себе, как он взял бы да изобрел какое-нибудь причудливое и дешевое сочетание зеркал, ртутных столбиков и гитарных струн, которое устанавливалось бы в дымоходе и позволяло сохранять энергию, достаточную для освещения и обогрева комнаты, так что еще оставалось бы немного электричества для работы холодильника, магнитофона или небольшой печки. Это, конечно, фантазия, но дай Алану время, и он подействовал бы на Шотландию, как несколько унций дрожжей действуют на многотонный резервуар с солодом, – он вызвал бы брожение среди всех этих подхалимов и марионеток, этих безропотных и истеричных неудачников и превратил бы их в гармоничных личностей, способных чувствовать и понимать, которые не действовали бы все как один(для полноценного человека это невозможно), но были бы настолько сплочены, чтобы можно было помогать себе, помогая другим. Пока виски позволяет, я попробую напрячь мозги и найти доводы в пользу этой своей веры.
Он не боялся других людей и не боялся будущего. Он любил все, что сделано человеческими руками, без труда пользовался вещами и мог починить что угодно. При этом ему нравилось работать с дешевыми и бракованными материалами. Всю жизненно важную информацию он получал только из собственных органов чувств, особенно он доверял ушам, которые безупречно улавливали и различали ритм. Он мог безошибочно определить состояние впускного клапана автомобиля, взглянув на выхлопную трубу. Однажды у него не оказалось под рукой спиртового уровня, и он отрегулировал горизонтальную поверхность по звуку часов: поставив их на поверхность, он изменял угол ее наклона, пока «тик» и «так» не стали звучать идентично. Он мог безошибочно настроить любой музыкальный инструмент, хотя никогда не интересовался музыкой, что сильно огорчало его отца – кларнетиста из труппы театра «Павильон». Дома у него было полно духовых, струнных и перкуссионных инструментов, которые он спасал, выкупая за пару шиллингов у уличного торговца и ремонтируя. Однако единственные звуки, которые он соглашался из них извлечь, были имитации птичьих голосов.