1986
Шрифт:
– …Особенно Высоцкий нравился… Такой вообще… Слушай, а правда, что он пел матерные песни?
– Не знаю, я у него слышал только одно слово… Да и то не такое уж матерное. У нас много его записей на бобинах – папа раньше любил его слушать. На старом еще бобиннике, на «Комете» – он до сих пор стоит в большой комнате, но папа его никогда не включает…
– И какое там было слово?
– Там строчка такая была – «У меня на окне – ни хера». Остальное не помню уже. Мне Высоцкий никогда особо не нравился. Я как услышал «Дип Перпл», «Пинк Флойд», «Лед Зеппелин» –
На соседней лавке разговаривали два пацана лет по шестнадцать.
– …Не мог он у себя отсосать, я тебе говорю. Ты пиздишь. Он что, при тебе отсосал?
– Нет, не при мне. Но я ему верю. Он – длинный и гибкий весь. Выгнется так, что точно достанет…
– Пиздишь ты. Слушать не хочу.
– Ладно, пошли. Надо еще к Лысому зайти.
– Ну, пошли.
Пацаны встали с лавки, пошли в сторону пятиэтажки с вывеской «Агентство аэрофлота».
– Рука болит? – спросила Оля.
– Так, немного. – Юра улыбнулся. – Фигня. Бывало и хуже…
Он посмотрел на Олю, придвинулся к ней. Они поцеловались.
21 апреля, понедельник
Юра зашел в здание прокуратуры.
– Тебя ждут. – Вахтерша кивнула на пожилых мужчину и женщину, топчущихся в «предбаннике». Женщина была в черном мужском пиджаке и грязных резиновых сапогах, мужчина – в телогрейке и кирзачах. На полу рядом с ними стояла сумка, из нее торчал завернутый в марлю кусок сала. Юра подошел.
– Адпустите Игара! – сказала женщина. – Ён – добры хлопец, ён ничога плахога не делау… Адпустите… Мы там вам трохи сабрали… – Она кивнула на сумку. – Сала, кравяной калбасы сваёй… Мы и кабанчыка можам забить вам… Адпустите!
Юра пошел к лестнице. Женщина схватила его за рукав. Он остановился, посмотрел на нее.
– Уходите… Если он не виноват, выпустим и так… Разберемся. Я вам обещаю…
Женщина начала плакать. Ее муж достал из кармана мятую пачку «Примы», взял сигарету, повертел в толстых, с грязными ногтями пальцах, положил за ухо.
* * *
Солнце освещало кабинет сквозь грязное стекло. В его лучах плавала пыль. Игнатович с унылой опухшей рожей сидел на стуле. Пиджак его был помят, на плече вымазан побелкой. Он поднес руку ко рту, начал грызть заусенец, содрал кожу. Начала сочиться кровь. Сергей и Юра курили – Юра, сидя за столом, Сергей – присев на краешек, лицом к Игнатовичу.
– Ну, и сколько ты будешь отпираться, а? – Сергей посмотрел на Игнатовича. Тот молча слизал с пальца кровь. – Ты что, вообще тупой? Не понимаешь, что надо сознаться? Что все против тебя? Баб ты драл постоянно? Драл. Значит, любишь это дело. Тем вечером к лесополосе подъезжал? Подъезжал. Увидел бабу – тут тебя стояк замучил. Ты выскочил из машины, догнал, повалил, засадил. Потом сцыканул, что заяву напишет, и задушил. Докажи, что было все не так, а?
– Я бабы никакой не видел, – медленно и тихо проговорил водила. – Не надо вешать на меня…
– Не, ну сколько можно? – заорал Сергей. – Никто тебе не вешает! Я знаю –
* * *
Окно было открыто. Юра стоял у подоконника, высунувшись на улицу. Сергей курил, сидя верхом на стуле. Юра повернулся к Сергею.
– У нас нету обвинения…
– Что значит – нету обвинения?
– Улики – косвенные. Все до одной косвенные…
Сергей выпустил кольцо дыма, наморщил нос.
Юра продолжал:
– Судмедэксперт ничего не нашел у него на одежде. Это была бы улика. А то, что он туда подъехал и стоял – это не улика. Может, он раньше подъехал или позже? Сейчас уже точно сказать невозможно. То, что поздно вернулся с рейса, тоже не улика. Насчет левых рейсов, раз сам признался, обвинение есть. Но это – максимум год. А скорей всего – условно. Ты видел, какие характеристики на него? На работе не пил, никогда не опаздывал. Даже в аварии не был ни разу. Комсомольские взносы платил регулярно…
– Что ты мне про взносы? В жопе я его взносы видел! Я давно тебе сказал: у тихом болоте все черти водятся…
– Я тебе не про взносы говорю. Я про то, что обвинения нет… Надо его отпускать, дело о левых рейсах передавать другим, а самим искать дальше…
– И где ты будешь искать? Ты мне это скажи, а? Что молчишь? А я тебе скажу другое. Что обвинение будет. Потому что этот говнюк признается. Его сегодня вечером обработают в КПЗ – я уже все всем сказал, кому надо. И завтра он будет, как шелковый… Все, что скажем, подпишет… – Сергей затушил бычок о край стола, бросил в банку. – Слышал, фашисты вчера приезжали?
– Так, краем уха…
– А мне знаешь, что пацаны в РОВД рассказали? Что приехали пятьсот человек. В основном из Москвы. Все – с цепями, кастетами, финками. У каждого – крест немецкий, настоящий, как в фильмах. И, главное, немецкие каски. Настоящие тоже, само собой… Вышли на площадь Ленина, одни – на трибуну, другие – маршировать. Песни поют на немецком, орут «Хайль Гитлер!». Вот что значит Москва. Жируют там, суки! Вся страна их кормит, блядей, – наш мясокомбинат и то все в Москву отправляет. А они такое делают…
– Ну, и что потом?
– А потом – накрыли их. Согнали всю городскую милицию, пожарных с машинами – и водой из брандспойтов. Приплыли, гондоны! Всех позабирали, ни один не ушел. А потом в спецвагоны – и домой! Пусть они там сами с ними разбираются. Нам своих хватает. Надумались же приехать…
* * *
Сергеич протянул Юре двойной лист бумаги в клеточку, со множеством подписей.
– Что это?
– Письмо. С «Сантехзаготовок». Рабочие – ну, сослуживцы его, можно сказать… Этого вашего кадра… Возмущаются. Пишут, что вы из него выбиваете показания. Грозятся обратиться в обком.