1Q84. Тысяча Невестьсот Восемьдесят Четыре. Книга 3. Октябрь–декабрь
Шрифт:
В марте, когда в Африке после четырех месяцев засухи и жары начинаются благодатные дожди, все вокруг расцветает, благоухает и зеленеет в несказанной красоте.
Но фермер с опаской прислушивается, словно не доверяя щедрости природы, и боится услышать, что вдруг шум проливного дождя станет тише. Ведь влага, которую с такой жадностью впитывает земля, должна поддерживать все, что на ней растет и живет – все травы, стада и людей, – целых четыре месяца, когда дождей не будет вовсе.
Отрадно смотреть, как все дороги на ферме превращаются в быстро бегущие потоки, и ты бредешь по колено в жидкой грязи, пробираясь к пропитанным влагой, залитым белизною кофейным плантациям, и сердце твое поет от счастья. Но случается, что в середине сезона дождей тучи начинают расходиться, и вечером звезды проглядывают сквозь прозрачные, редеющие облака; тогда хозяин фермы выходит из дома и стоит, пожирая глазами небо, словно тщится упорным взглядом выдоить, вымолить дождь, и взывает к Небу:
– Пошли мне вдоволь, пошли мне с избытком. Сердце мое обнажено пред Тобою, и я не отпущу Тебя, доколе не благословишь меня. Утопи меня, если Тебе угодно, только не пытай неутоленной жаждой. О Небо, Небо, только не это – не coitus interruptus!
– Прерванный половой акт? – насупившись, переводит сестра.
– Ну, это все-таки фермер… Какая жизнь, такие и выражения.
– Все равно. Разве такими словами на самом деле разговаривают с Небесами?
– И то верно, – соглашается Тэнго.
Бывает иногда, что в прохладный сумрачный день после месяцев дождей вспоминаешь marka mbaja, то есть «худой год», как называют тут засуху. В те дни туземные племена кикуйю пускали коров пастись около моего дома. У одного из пастушат была флейта, и он время от времени наигрывал на ней короткие мелодии. Стоило мне снова услышать эти звуки, как в один миг вспомнилось все отчаяние, все страхи тех дней. У мелодии был соленый привкус слез. И все же – так поразительно и неожиданно для меня самой – эти звуки несли с собой буйную радость жизни, странное очарование, словно то была песнь торжества. Неужели и вправду нелегкие времена таили в себе все это? То были дни нашей юности, время безумных надежд. Именно тогда, в те долгие дни, мы все слились воедино – так, что даже в новых мирах, на иных планетах непременно узнаем друг друга, и все живое и неживое – часы с кукушкой и мои книги, тощие коровы на лужайке и печальные старики и старухи кикуйю – все будут окликать друг дружку: «И ты была там! И ты тоже была с нами на ферме в Нгонго». Тяжелые времена благословили нас и миновали.
– Какое яркое описание… – задумчиво говорит медсестра. – Прямо перед глазами встают все эти пейзажи. Так, значит, Исак Динесен «Прощай, Африка!»?
– Точно.
– Голос у вас тоже хороший. Глубокий и с выражением. Просто талант!
– Спасибо.
Не вставая с табурета, она закрывает глаза и замирает, едва дыша. Словно с головой погрузившись в мир, о котором сейчас услышала. Ее округлая грудь под белоснежным халатом чуть заметно вздымается и опадает. Глядя на эту грудь, Тэнго вспоминает свою замужнюю подругу. Полдень пятницы, он раздевает ее, нежно гладит набухающие соски. Ее дыхание учащается, промежность становится влажной. За открытым окном с задернутой шторой накрапывает мелкий дождик. Она протягивает руку, взвешивает на ладони его член… Физиологически эти картины никак не возбуждают его. Они проплывают перед Тэнго как в тумане, будто он смотрит на них со стороны сквозь тонкую прозрачную пленку.
Чуть погодя медсестра открывает глаза и глядит на Тэнго. Словно считывает все, что вертится у него в голове. Но и не думает укорять его. Слабо улыбнувшись, встает и смотрит на Тэнго сверху.
– Ну, мне пора, – говорит она. Поправляет волосы, проверяя, на месте ли шариковая ручка. И, развернувшись, выходит из палаты.
Вечером он, как правило, говорил по телефону с Фукаэри. И всякий раз слышал от нее, что сегодня ничего особенного не произошло. Несколько раз кто-то звонил, но она, как велено, трубку снимать не стала. Вот и хорошо, говорил он тогда. Пускай себе звонят сколько влезет.
С самого начала они условились, что, когда Тэнго звонит, он выжидает три гудка, затем вешает трубку и набирает номер снова; однако Фукаэри, забывая об уговоре, вечно хватала трубку после первой же телефонной трели.
– Снимай трубку только так, как мы условились, – предостерег ее Тэнго в очередной раз.
– Я-чувствую, – ответила Фукаэри. – Не-волнуйся.
– Что чувствуешь? Что это я звоню?
– Когда-не-ты-я-не-снимаю.
Может, конечно, и такое бывает, подумал Тэнго. Он ведь и сам всегда чувствует, если звонит Комацу и никто другой. Именно тогда телефонные трели звучат особенно нервно. Словно кто-то назойливо барабанит пальцами по столу. Но все равно – такие вещи слишком интуитивны. И это вовсе не значит, что Фукаэри можно брать трубку, когда ей вздумается.
Жизнь Фукаэри текла примерно так же однообразно, как у Тэнго. День за днем она проводила в квартире, на улицу – ни шагу. Телевизора у него не было, а книг она не читала. Почти ничего не ела. Так что даже выходить за продуктами никакой нужды не было.
– Не-ем-потому-что-не-двигаюсь, – пояснила она.
– Чем же ты занимаешься целый день?
– Думаю.
– О чем?
Она не ответила.
– Прилетает-ворона.
– Она что, раз в день прилетает?
– Не-раз-в-день, – отозвалась Фукаэри. – Много-раз-в-день.
– Одна и та же ворона?
– Да.
– А больше никто не появлялся?
– Эн-эйч-кей-опять-приходил.
– Тот же человек, что и раньше?
– Кричал-господин-кавана-вор.
– Что, прямо у нас перед дверью?
– Громко-чтобы-все-слышали.
Тэнго задумался. Потом сказал:
– Не обращай внимания. Это тебя не касается и никакого зла тебе не причинит.
– Кричал-я-знаю-что-вы-дома.
– Не бери в голову. Просто он так запугивает людей. Стандартный приемчик служащих «Эн-эйч-кей».
Тэнго вспомнил, как этот приемчик использовал его отец. Как в воскресный полдень по лестницам многоэтажек разносился отцовский голос. Угрожающий и глумливый. Тэнго стиснул пальцами виски. Все новые подробности выныривали из памяти и проплывали перед глазами.