2008_41 (589)
Шрифт:
— Пал, как жертва культа личности — в собственном поместье.
— Тут колышек осиновый совсем не помешал бы.
— Так нельзя, товарисч. Он же мёртвый.
— Повтори вторую фразу раз тридцать.
— Его доконали два удара. Первый — в интернет-затее «Имя России» его не включили в список 50 знаменитых лиц. Второй — первыми там до последнего дня его жизни стояли Сталин и Ленин.
— Вот и кончился путь в 90 лет. А ведь мог бы ещё при рождении на пол грохнуться.
— Дурак ты, братец. Умер человек и умер. Или он тебе на х… соли насыпал? Что он плохого сделал?
— Что? Выгляни в окно, включи телевизор.
— Солженицын — враг советского народа.
— О покойниках либо…
— Покойник сам развозил бочками г…о по адресам живых и могилам мертвых.
— Советский строй не нравился многим, но не обязательно же быть такой гнидой.
— Многие ли поклонники Светоча почитали хотя бы «Архипелаг»?
— А ведь я долго верил и ему, и Конквесту, пока не начал проверять.
— Спасибо, Александр Исаевич. Светлая вам память.
— Стоило запить на два дня, и на тебе — столько важных новостей! И кто же всё-таки теперь помои на родину лить будет?
— Подонков не любят нигде. Он был американским тараном против России.
Один предлагает объявить «Пятилетку скорби и траура». Другой хочет, чтобы на Лубянской площади поставили Апостолу церетелистый памятник, который угрожал бы одним кулаком «готическому зданию ЧК», а другим — Сандуновским баням как символу того, что черного кобеля не отмоешь до бела. Третий мечтает о сторублёвой купюре с изображением Апостола на одной стороне, Иуды — на другой. У четвертого мысль: во исполнение Указа президента дать имя Солженицына улицам, на которых в Иркутске и Москве живёт Валентин Распутин. А кто-то хочет большего: переименовать Кисловодск, где покойный родился, в Солжеводск… Я просмотрел 54 страницы таких откликов. Думаю, это надо знать и почитателям покойного, в том числе его лауреатам.
Сетовать на некоторые из этих высказываний было бы бесполезно и покойнику и его почитателям, если они помнят фонтаны его собственной злобности и клеветы по адресу живых и мертвых. На сей счёт немало мудрых речений: «Что посеешь, то и пожнешь»… Более того: «Посеявший ветер пожнёт бурю». Или даже библейское: «Каким судом вы судите, таким и вас судить будут»… Действительно, ведь чего стоит одно лишь такое извержение солженицынской злобы на человека, который не сделал ему ничего плохого, а просто оказался не по душе: «Дышло тебе в глотку, окочурься, гад!» Чем «гад» лучше «гниды»? Чем «окочурься» гуманнее «мог бы при рождении грохнуться на пол»? И притом нельзя забывать, что в нашей литературе ничего подобного потокам солженицынской грязной похабщины никогда не было. Вот где он истинный первопроходец, родоначальник, сеятель, Колумб.
Как тут не вспомнить Владимира Лакшина, который долго нахваливал и защищал питомца «Нового мира», а потом всё-таки признал: «В христианство его я не верю, потому что нельзя быть христианином с такой мизантропической наклонностью ума и таким самообожанием».
Примерно то же говорил и много лет знавший Солженицына, вместе с ним сидевший Лев Копелев, мой сосед по этажу: «Весь пафос христианства устремлён к таким нравственным качествам, как любовь к ближнему, прощение, терпимость. Это основы христианства. И они не прельстили Солженицына». Мягко сказано: «Не прельстили…».
Но, конечно, когда надо, Апостол умел говорить языком ангела. Не этот ли вот, например, документик, имел в виду патриарх, уверяя нас в его смирении? 22 марта 1963 года В. Лебедев, помощник Хрущёва, докладывал своему шефу:
«После встречи руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией в Кремле (7–8 марта) и после Вашей речи, Никита Сергеевич, мне позвонил по телефону писатель А.И. Солженицын и сказал следующее (судя по всему, это было записано на ленту. — В.Б.):
— Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда. Мой звонок Вам объясняется следующим: Никита Сергеевич сказал, что если наши литераторы и деятели искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даст материал для наших недругов и на такие материалы, как на падаль, полетят огромные, жирные мухи.
— Пользуясь знакомством с Вами, я прошу у Вас доброго совета, товарищеского совета коммуниста. Девять лет тому назад я написал пьесу «Олень и шалашовка»… Мой «литературный отец» А.Т. Твардовский не рекомендует передавать её театру. Однако мы с ним несколько разошлись во мнениях. И я дал её для прочтения в театр-студию «Современник» О.Н. Ефремову, главному режиссёру.
— Теперь меня мучают сомнения, учитывая то особое внимание и предупреждение, которое было высказано Никитой Сергеевичем в его речи, и, сознавая всю свою ответственность, я хотел бы посоветоваться с Вами — стоит ли мне и театру дальше работать над этой пьесой.
— Я хочу ещё раз проверить себя: прав ли я или Александр Трифонович. Если Вы скажете то же, что А.Т. Твардовский, я немедленно забираю пьесу из театра… Мне будет очень больно, если я в чем-либо поступлю не так, как этого требуют от нас, литераторов, партия и очень дорогой для меня Никита Сергеевич».
— И Лебедев заключал: «Прочитав пьесу, я сообщил тов. Солженицыну, что, по моему глубокому убеждению, пьеса в теперешнем виде для постановки не подходит. Автор пьесы и режиссёр согласились и сказали, что не будут готовить пьесу к постановке» Какой чистый образец смирения!
И наконец: «А.И. Солженицын просил меня, если представится возможность, передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич. Он ещё раз хочет заверить Вас, что хорошо понял Вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и постарается быть достойным высокого звания советского писателя» («Кремлёвский самосуд», М., 1994, С. 5–7).
Писатель, ну, просто лобзает Генсека за отеческую заботу и божится, что ему будет очень больно, он терзается при мысли, что вдруг не оправдает доверие партии. А главное, ведь эту пьесу решительно отверг Твардовский: «Я бы её запретил», и Анна Ахматова сказала о ней: «Какая-то средневековщина!», но драматург не поверил двум большим художникам, даже «литературному отцу». Как известный тип советского человека, он обратился за разрешением спора в ЦК, и вот только мнение цэковского чиновника заставляет его угомониться. Мадам Сараскина, верная идее прихорашивания своего героя, в необъятном сочинении о нём не нашла места для этого лакейского письма в ЦК. А мне он в ту пору писал: «Нам необходимо учиться видеть красоту обыденного». Какого «обыденного»? Да, конечно же, советского, иного не было.
— Но вот произошли два события: из Кремля намахали Хрущёва и Комитет по Ленинским премиям прокатил на вороных Солженицына, уже проткнувшего дырочку в пиджаке для драгоценной медали… В своё время кто-то сказал: если бы в надлежащий час генералу Дудаеву нацепили на погоны к одной звезде вторую, то никакой чеченской войны не было бы. Не знаю… Но Солженицын с его уверенность в себе как в «мече Божьем» забыть и простить такой конфуз просто был не способен. Во всяком случае именно с той поры всё и началось и переменилось…