2012: Вторая Великая Отечественная. Дилогия
Шрифт:
— А вот это интересно. Как вы думаете, чем вызваны его действия?
— Из допросов Караваева, о них я уже рассказывал, Шелленберг понял, что благодаря игровым фильмам у вас в Федеральной России он не считается нацистским преступником. Сейчас англичане имеют к нему гораздо больше претензий, чем вы.
— Спасибо, сейчас вы пообедаете, а затем я попрошу вас изложить на бумаге все происходившее с вами за эти четыре дня, — сказал он и нажал неприметную кнопку на столе. Я встал и в сопровождении охранника вышел из кабинета.
Обед был очень неплохим, борщ напомнил мне эмигрантский ресторан в Берлине, а огромное хорошо прожаренное куриное бедро было просто великолепно. Но все это не могло сравниться с чаем, настоящим черным чаем, таким же вкусным, как тот, что заваривала моя мама.
Со вторым номером программы все обстояло намного хуже. После часа мучений над бумагой я понял, что во мне нет таланта прозаика. Корявые, косноязычные строки чередовались со стишками: «Попался Петька на крючок, пусть будет всем другим урок». Радовало только то, что ручка из будущего стойко вынесла все выпавшие на ее долю испытания. Это удивительное изделие напоминало карандаш, но было настолько гибким, что я завязал его в узел. Удивительно, но после этого ручка продолжила писать.
От мучительных занятий литературой меня оторвал звук открывающейся двери.
В комнату вошел беседовавший со мной следователь.
— Петр Алексеевич, вы летите в Москву.
Когда я спустился в уже знакомый мне гараж, нас ждал не синий, а белый фургон с большими прозрачными окнами. Через минуту ко мне присоединились Штайн с Ленски, и мы вместе с охранниками сели в фургон. На этот раз салон не был отделен от кабины, и я увидел приборную доску автомобиля. По своей сложности она превосходила виденную мной в аэроплане. Особенно меня поразил небольшой прямоугольный прибор, установленный в середине кабины. Он весь был усыпан кнопками различной формы, а на экране появлялись надписи и цифры, сменявшиеся странными цветовыми комбинациями. Пока я разгадывал назначение таинственного прибора, наш фургон уже выехал в город. Если это был Кёнигсберг, то я не узнавал его, с обеих сторон улиц стояли однообразные пятиэтажные дома. Впрочем, через некоторое время я стал замечать отдельные дома явно нашей постройки, а потом мы миновали старые городские ворота, украшенные какими-то яркими вывесками. Затем мы снова въехали на широкий проспект со стандартными домами. Все улицы, по которым мы ехали, были буквально забиты автомобилями самых фантастических цветов и форм. Мои спутники, как и я, с удивлением смотрели на это буйство технической мысли.
Только сейчас я окончательно поверил в реальность переноса из будущего.
Аэропорт встретил нас непривычным гулом и суетой. Фургон миновал проволочное заграждение и остановился рядом с большим самолетом. Я не любил это искусственное слово, но стоящий нависший над нами аппарат нельзя было назвать иначе. Рядом с остеклением кабины пилотов было написано: «Як 40». То, что этот самолет большой, я думал ровно до того момента, когда мимо нас проехал огромный аппарат. Когда он остановился, в хвостовой части раскрылись дверцы и начал опускаться пандус.
— А где у них двигатели? — спросил у меня Ленски.
Я перевел вопрос сопровождающему.
— У этих самолетов нет винтов, они реактивные, — снисходительно ответил он.
Я хотел перевести ответ Ленски, но он не слушал меня, он смотрел, как из чрева самолета выходили взвод за взводом обвешанные оружием солдаты.
— Господа, прошу проходить, — произнес сопровождающий, указав на лестницу-пандус в хвосте нашего самолета, подобную трапу виденного нами гиганта. Поднявшись, я увидел небольшой салон с восемью креслами, нас посадили с одной стороны прохода, с другой сели охранники. Сопровождающий ожесточенно спорил с кем-то у трапа. Наконец он зашел в салон. Закрылся трап, загудели двигатели, и наша машина стала медленно двигаться по бетонной полосе. Вдруг скорость начала возрастать, и незаметно для меня самолет поднялся в воздух. В течение всего полета я не мог оторваться от иллюминатора.
Москва встретила нас хмурым небом и мелким моросящим дождем.
Нас встретили прямо у трапа самолета и проводили к странному аппарату с огромным воздушным винтом над фюзеляжем. Я слышал о геликоптерах, но вживую такое чудо видел впервые. В полете геликоптер был гораздо шумнее самолета, но пытка новой техникой продолжалась недолго.
Наше путешествие закончилось в расположенном среди леса уютном двухэтажном особняке. Не успел я осмотреть отведенную мне комнату, как в дверь постучали.
— Добрый вечер! Меня зовут Нелюбин Анатолий Иванович, — представительный седой мужчина протянул мне руку.
— Очень приятно. Михайлов Петр Алексеевич, — отвечая на рукопожатие, произнес я.
— Петр Алексеевич, собирайтесь, нам надо срочно ехать.
— А как же Оскар?
— Не беспокойтесь, господин Штайн сейчас будет беседовать с нашими техническими специалистами.
Я надел пиджак и вышел в коридор вслед за Нелюбиным.
Пожалуй, сегодня у меня был самый безумный день в моей жизни. В час ночи я вылетел из окрестностей Берлина сорок первого года, а в девять вечера шел на встречу с премьер-министром Российской Федерации две тысячи десятого года.
Премьер встал из-за стола и пошел мне навстречу. Мы поздоровались, и он предложил мне присесть.
— Господин Михайлов, я хочу извиниться перед вами за то, что не смог принять вас сразу, но у нас возникла небольшая дискуссия о морально-этических принципах.
Он немного помолчал, а затем продолжил:
— Почему Гейдрих настаивает, чтобы посредником на переговорах были именно вы?
— Мне кажется, он считает, что по моему поведению сможет определить, не обманываете ли вы его, — ответил я. — Он хочет иметь твердые гарантии жизни и безопасности. И считает, что только вы можете их обеспечить.
Премьер продолжил:
— Наше условие — это полная и безоговорочная капитуляция Германии с последующей денацификацией, и это обсуждению не подлежит.
— Господин премьер-министр, он согласен на полную капитуляцию.
— Петр Алексеевич, я верю вам, но могу ли я верить Гейдриху?
Всю оставшуюся ночь я отвечал на вопросы экспертов. И только к утру, ошалевший от огромного количества выпитого кофе, я вернулся в свою комнату.
Сержант Александр Любцов. Вильнюс
Сегодня я впервые в жизни поучаствовал в настоящем бою. И хотя внешне это весьма напоминало учения — тот же дым повсюду, тот же грохот, тот же мат комроты, привычная тяжесть АК в руках — кое-что серьезно отличалось.
Это было по-настоящему.
Черт, несмотря на то, что я в стоящей столбом пылище и этом жутком дыму и не видел-то толком никого, стреляя «куда-то туда», было страшно. Вот так вот — и в армии отслужил, и в хардбол играл уже лет пять, а все равно первый бой — он первый. То бишь руки трясутся, голову из укрытия не высунуть… но я справился.