2012
Шрифт:
От стоявшего на плите большого таза уже шёл пар, назревало великое посудомытие, занятие грязное, но тем не менее приятное, потому что оно – из тех работ, чей результат видишь сразу и получаешь удовлетворение: покрытая засохшей коркой чёрт-те чего тарелка вдруг, подчиняясь твоей воле и движениям, начинает светиться, как голубая луна в полнолуние, и всё больше места высвобождается на столе, который затем тоже будет вытерт до блеска, и не стыдно будет не только самому войти в кухню, но и кого угодно туда впустить.
«Слушай, – спросил Ре сам себя, – а чем это ты, собственно, занимаешься? Кончай возиться на кухне, займись делом, кацо, займись делом! Не то и в самом деле кто-нибудь
Сами, сами, конечно. Потому хотя бы, что собственные возможности его сейчас пришли к концу – в сейфе, как он усмешливо называл один из ящичков стола, оставалось уже всего ничего. Бедой это не грозило – в издательстве (ему позвонили вчера) был уже готов договор, а значит – и денежки, проклятая материя. Вот сейчас вместо посуды надо, наверное, собраться с духом, сесть в электричку, доехать до Москвы, до издательства. Можно успеть ещё в рабочее время. Вот прямо сейчас: раз, два – бросить всё, и вперёд! Что ж ты медлишь, дурак старый?
Медлил он потому, что предчувствие говорило: сиди тихо, не рыпайся, тебе здесь надо быть и сегодня, и завтра, ты тут понадобишься, обязательно понадобишься. Интуиция подводит редко. Но на чём-то она, собственно, основывается? Пока всё вокруг вроде бы выглядит нормально. Что гражданский патруль проходит теперь чаще обычного – ну, народ волнуется, ничего удивительного, но пугает его, скорее всего, его собственное волнение, противоречивость ощущений: с одной стороны, привычным было – любить государя, ему верить, в ущерб всем прочим. С другой же – всякая смена государя могла обернуться катастрофой, потому что на какое-то время становилось неясным, кому верить теперь, если один уже ушёл, а на другого надо ещё поглядеть, чтобы решить: а настоящий ли он, тот, которому верить и которого обожать положено? Каждая такая смена – смутное время в миниатюре. А смутное время – это туман, в котором можешь неожиданно врезаться во что-то неизвестное и непонятное, а ещё вероятнее – оно в тебя врежется. А хуже нет, чем когда выходишь из дома в одной стране, а возвращаешься уже совсем в другой: поменяли страну, а тебя даже и не спросили.
Ладно, хрен с ней, посудой – ещё потерпит. Надо всё-таки разобраться с мыслями. И в первую очередь – не о стране (о ней и без тебя есть кому подумать), но о дочери, о единственном родном человеке. Что-то у неё не так. Раньше было ясно: существовал этот, как его… Тимофей, не то чтобы такое уж золото, но мужик вроде бы определённый, деловой. Но что-то там сломалось, возник кто-то другой, подробности неизвестны, кроме того, что – постарше, военный, полковник, не московский к тому же. Дочь, кажется, им серьёзно заболела, но он как-то быстро исчез. А у неё не спросишь: сразу даёт понять, что это – закрытая тема. Ладно, уж она-то не сегодня-завтра приедет, попробуем деликатно спросить… То ли из-за кружки, то ли ещё из-за чего-то.
Сходить в магазин всё же? Чего-нибудь вкусненького для неё? А в движении, глядишь, и придёт что-нибудь в голову, будущее (как бывает порой) приоткроет глазок, подмигнёт… Да.
Лаптев Семён Никитич, мэр города Москвы, в это же время занимался делом, совершенно предсказуемым. А именно: отменив ранее назначенную встречу с коллегой из города Будапешта, высвободившийся час использовал для серьёзного разговора с политтехнологом Полканом, давним знакомым, с которым до сих пор деловых отношений не возникало – и вдруг он предложил свои услуги на вполне разумных условиях. Разговор оказался неожиданно полезным: Полкан предложил сыграть против Ладкова, сделать подставу. А кроме того, что было, пожалуй, ещё важнее, – предупредил, что Третий собирается провести в Москве демонстрацию (оставаясь, конечно, за ширмой) в пользу своего кандидата. Теперь надо было спокойно взвесить сложившуюся обстановку, продумать и то, что уже было сделано, и другое, что ещё только предстояло осуществить – или, наоборот, ни в коем случае предпринимать не следовало.
Собственно, главный шаг был им уже сделан: заявлено о выдвижении своей кандидатуры на президентские выборы и начат – демонстративно – сбор подписей в его поддержку. Однако шаг этот хотя и был принципиально самым значительным, но практически наиболее лёгким. Теперь следовало пройти по цепочке дилемм, и в каждой из них найти верный ответ. Выстроить последовательность необходимых решений. А для этого – объективно оценить ситуацию.
А она такова: за Третьим сейчас нет никаких серьёзных сил, чья поддержка могла бы обеспечить выигрыш ему – то есть, Ладкову.
Интересно: на что он может рассчитывать? Таких сил не так уж много. Внутренние? Круг. Внутренний бизнес. Армия? Призрак армии, скажем так. Пожалуй, и всё. Внешние? Зарубежный бизнес, то есть те магнаты – и чужие, и бывшие свои, чей бизнес всё ещё связан с Россией. Политики Запада, две группы: европейские и заокеанские. И политики Востока. Не менее трёх групп. Кто из них сделает ставку на Ладкова?
Если разобраться – никто. Почему? По старой хохме: можно поставить не на ту лошадь, но только идиоты ставят на осла. Ладков на нынешней, промежуточной должности успел показать свою слабость. И для серьёзных политических сил его просто не существует.
Тогда что же?
Можно опираться на большие деньги. У Третьего их сейчас, конечно, немало. Для жизни. Но не для большой политики. Тут можно рассчитывать только на людей большого бизнеса. На тех, которые его, Третьего, так любят, уж так любят – что не дождутся, когда он наконец свалится. Потому что, приводя их к покорности, он перегнул палку. Отказало чувство меры. Показал себя сатрапчиком. Таких очень любят – только задним числом, Поэтому, кстати, сейчас все они за пределами страны – всё в рамках приличий: пора отпусков. А это значит, что они ждут событий именно сейчас, а не в неопределённом будущем.
Третьему остаётся ставить лишь на одно. На то, что кажется ему силой: на народ. Тот самый, которого на деле и нет.
Что такое сегодня народ? – продолжал раздумывать Лаптев, машинально потирая ладонью уже уставший лоб. – Сто тридцать миллионов человек, официально составляющих сегодня население страны? Разбитых на большие и малые кланы по национальному признаку, на богатых и сверхбогатых – и бедных и просто нищих. Ворующих и за это наказуемых – и грабящих и за это превозносимых. Убиваемых пойлом и дурью. Сверху донизу снедаемых завистью и коррозией коррупции. Не верящих более ни власти, ни вообще политикам, ни газетам, радио и телевидению, ни выборам, ни суду и силам порядка, ни даже церкви. Всё глубже усваивающих старый принцип зоны: умри ты сегодня, а я завтра. И медленно, но верно продолжающим вымирать по совокупности причин. А поэтому столь же неуклонно вытесняемых притоком из-за границ – и потому ещё более озлобленным на всё и вся. Может ли кто угодно рассчитывать на них, как на силу?