2017
Шрифт:
– Причина ровно та же, что у Великой Октябрьской социалистической революции, – проговорил Крылов, машинально озираясь в поисках Татьяны. – Верхи не могут, низы не хотят. Только у нас, в нашем времени, нет оформленных сил, которые могли бы выразить собой эту ситуацию. Поэтому будут использоваться формы столетней давности, как самые адекватные. Пусть они даже ненастоящие, фальшивые. Но у истории на них рефлекс. Конфликт сам опознает ряженых как участников конфликта. Конфликт все время существует, еще с девяностых. Но пока нет этих тряпок – революционных шинелей, галифе, кожанов, – конфликту не в чем выйти в люди. Он спит. А сейчас, в связи со столетним юбилеем, тряпок появится сколько угодно. Так что веселые нас ожидают праздники…
– Ну, это скорее мистика, чем наука, – Дронов неуверенно засмеялся, накрывая голову малышки, будто шапкой, своей вместительной ладонью. – Люди ведь не куклы на ниточках. Меня вон как ни одень,
Так вы и рядиться не станете, – возразил Крылов. – А тех, кто станет, революционная одежда вдохновляет. У них ведь нет ничего другого, верно? Ни знамени, ни лидера. Как еще прикажете драться?
Программист озадаченно пожал покатыми плечищами. Крылов слезящимися от усталости глазами посмотрел на линию омоновцев, не стронувшуюся с места, но как бы несколько осевшую. Вот войска, которым не суждено войти в историю, потому что история прекратилась. Форма легионеров даже на первый взгляд казалась выдуманной, а при внимательном рассмотрении распадалась на разнородные детали, вплоть до модных лет пять тому назад воротников «собачьи уши» и словно споротых с костюмов киношной массовки желтых аксельбантов. В результате омоновцы выглядели как одинаково одетые дезертиры. На месте нашего фальшивого мира должен был существовать настоящий, думал Крылов; мир, подлинный во всяком своем проявлении; теперь же приходится интуитивно отличать органические части от искусственных, задавать себе вопрос, подлинны ли страдания раненых и хладность убитых. Впрочем, последние, как утверждает Тамара, как раз пересекли черту, подлиннее которой нет ничего во всей человеческой действительности.
Тут на поясе программиста заиграл полифонического «Чижика-пыжика» вспыхнувший коммуникатор.
– Ой-ей, маме не позвонили! – Дронов спешно отцепил прибор и закричал в него, на всякий случай хватая ребенка за шиворот: – Леля! Да! Все хорошо! Машка со мной, мы целы! Нет, никуда не ходи, тут уже выпускают… Что передавали?.. Да глупости! Нет! Не вздумай! Мы скоро, скоро! Жди нас, обед накрывай! – Программист отключил телефон и обратил к Крылову виноватое красное лицо: – Вот, жена дома волнуется, того гляди сорвется бежать за нами на площадь. Мы уже, наверное, двинемся, там, говорят, с детьми выпускают в первую очередь…
Конечно, – Крылов улыбнулся так широко, что у него заболели уши, все еще закупоренные ватным воздухом взрыва. Отчаяние, на время пригашенное разговором со случайным знакомцем, подступило и лизнуло сердце. Поглядев туда, куда потихоньку утягивались истерзанные граждане, Крылов убедился, что там, у выхода из загона, действительно предъявляли детей, словно усыпленных лошадиной инъекцией реальности: все они, даже большие, напоминали обреченных младенчиков, которых нищенки таскают по метро завернутыми в тряпки.
– Вы только визитку мою не выбрасывайте, – заторопился Дронов. – В таких случаях, я понимаю, обычно не звонят, а вы возьмите и позвоните! Вашего телефона я не спрашиваю, никто случайным людям не дает, но вы-то для меня теперь не случайный человек. Приходите к нам на пироги, мы с женой очень рады будем. Все в жизни случается зачем-то, а не просто так. Вдруг у нас дружить хорошо выйдет? Ведь не исключено! Тем более такая предыстория. Машка еще мала, она даже не поняла ничего, но я, правда… – Тут глаза программиста косо блеснули слезой, он обеими жаркими лапами сграбастал руку Крылова, подержал и выронил.
– Я позвоню, – пообещал Крылов. – Счастливо вам выбраться отсюда.
Глядя на могучие плечи программиста, из-за которых взятая на руки Машка строила, высовываясь, энергичные рожицы, Крылов запоздало сообразил, что мог бы вместе с ними миновать без очереди милицейский кордон. Он решил, что никогда не будет им звонить. Мысленно он посылал сигналы Татьяне, которая могла оставаться еще совершенно поблизости, – и если бы существовала телепатия, в его напряженном мозгу зазвучал бы дельфиний ответ. Но мозг сканировал какой-то общий фон, потрескивания, бормотание бурно лезущих пузырей пустоты, мелкий лепет чьих-то нечленораздельных мыслей, а над этим – просторное ничто, облегчение от боли, свет, прозрачный и несокрушимый, торжествующий и недоступный. Одновременно Крылов наблюдал, как двое в прорезиненных комбинезонах, хляпая, не замечая потустороннего света, случайно находившего на их плечах какие-то блестящие застежки, проволокли на страшную брусчатку пустые рукава пожарных шлангов. Дали напор, шланги напряглись, переложили кольца с боку на бок – и пена, поплывшая по площади, была такая, как в кастрюле, где варится мясо. Струя, бурча, выедала кровь из липких камней, ерзала по щелям, но розовое, казалось, было неистребимо. Шустрый телеоператор попытался из-за плеча пожарного пристроиться к картинке, но, получив водой по камере и в морду, внезапно свалился в обморок вместе с ослепленной, аварийно мигающей техникой. Опережая переполненное облако,
На выходе Крыловым занимался тот самый милицейский сержант-отличник, которому не дали спокойно выпить пива во время и после дежурства. Лицо у сержанта было серым, вылезшая щетина напоминала железные опилки. Он несколько раз переводил непонимающий взгляд с Крылова на паспортную фотографию и обратно; казалось, он мог открыть опухшие глаза только до половины и потому не в силах был сопоставить часть изображения и часть человека. Затем Крылова провели через магнитную рамку – под ней была натоптана нежная сиреневая слякоть. Затрещал звонок. Чьи-то усталые толстые руки отволокли Крылова в сторонку, уткнули в измазанную, будто классная доска, коричневую стенку. Магнитная палка грубо его обыскала, постучав между ног, будто трость слепого. Верещала слипшаяся гроздь Татьяниных ключей, и точно тем же звуком вскрикивало сердце Крылова, только милиционер с засученными рукавами и руками прачки, изымавший железо, этого не слышал. Вовсе без металла, будто ангел, Крылов беззвучно, вслед за какой-то узкой девичьей спиной с боязливо сведенными лопатками, проплыл через рамку на волю, туда, куда, словно водоросли по течению реки, тянулись вечерние тени. Ему безо всякой вежливости вернули изъятое имущество. Перед ним лежало забитое людьми и автомобилями пространство пустоты. У Крылова было такое чувство, будто он освободился из тюрьмы, отсидев десяток лет, и попал в совершенно неизвестный, непривычный мир, где его давно никто не ждет.
На зыбких ногах он направился туда, где энергично, словно голубые рыбки в поллитровых банках, вились мигалки медицинских «мерседесов» и бесплотно двигались белые халаты. С носилок, загружаемых в автомобили, свешивались руки в суконных форменных рукавах, темные, будто недавно копались в земле; иногда, из-за странной изломанности тел, казалось, будто под бурым одеялом лежат, обнявшись, двое раненых; тут же, неподалеку, на вихрастой травке, уже присыпанной мертвенно-зелеными, до срока слетевшими листьями, лежали в ряд застегнутые черные мешки. Их было десять, не то двенадцать штук. Крылов поймал за локоть косолапившую мимо грузную врачиху, вытаращившую на него сердитые глаза из-под свалявшегося пуха розовой прически.
– Фамилия женщины?! – рявкнула она, перебив Крылова, пытавшегося сквозь мерзлую дрожь, обметавшую рот, сообщить Татьянины приметы. – Там списки! – Врачиха, больше не разговаривая, вывернула локоть, большой, как цветочный горшок, и заторопилась, подрагивая белыми глыбами, к навесу травмпункта.
Крылов, не зная, что это может дать, поплелся в противоположную сторону. Там, все на той же длинной коричневой стене, к которой его припечатывал усатый мент с грубыми бабьими руками и где сейчас еще стояли в ряд распластанные мужчины с беззащитными затылками, трепались длинные листы бумаги, вкривь и вкось исписанные разными маркерами. Возле каждого тянули шеи сощуренные люди; время от времени к листам проталкивался кто-нибудь из медицинской обслуги и, протыкая бумагу, добавлял одну или две размашистые строчки, на которые бросалось сразу несколько заплаканных женщин. Освобожденные граждане поспешно уходили от площади по мокрым, перетянутым лужами переулкам, их напряженные спины уменьшались быстрее, чем позволяла маленькая перспектива. Каждый оставлял после себя для Крылова немного пустоты, и Крылов медленно вращался в этой пустоте, словно в невесомости, не чуя под ногами горбатого асфальта, на котором уже золотились тут и там пивные пятна фонарей.
Вдруг он увидал у соседнего с тем, из которого вышел, пропускного пункта знакомую округлую фигуру: соглядатай, морщась, рассовывал по карманам своих, как всегда, безобразных, тыквой собранных на поясе штанов изъятые при обыске вещички. Вид у него был такой, будто Крылов его зачем-то только что выдумал, не поставив предварительно в известность. Собственно, вариант был только один: наконец-то взять подлеца за ворот, из-за которого, как всегда, торчал какой-то замусоленный клочок.
Терять Крылову было совершенно нечего. Сокращая путь, он полез на скользкий, словно намыленный газон; одновременно память его напряглась и вздрогнула. Каким-то образом вот это сочетание: милицейские и медицинские мигалки, черные мешки с телами, принявшие грибной лиловый оттенок на блеклом лиственном ковре, белые фигуры сидящих на корточках медиков – пробудило воспоминание о самом первом разе, когда соглядатай впервые появился в жизни Крылова. Воспоминание, зевая, готовилось выбраться из нагретой постели. Затаив дыхание, Крылов остановился – и память тут же заволокло. Зашагал – и снова что-то заработало в подкорке, засветился смутный образ, по сравнению с которым соглядатай, тянувший из груды досмотренных сумок свой скользкий мешок из тягуче рвущегося, кружевами расползавшегося пластика, был неприятно материален, излишне тяжел.