21 км от…

Горохов Александр Викторович

В степи

К то только не описывал русскую степь. Кто не мечтал понять ее манящую красоту. Уходящие за горизонт травы, холмы, редкие перелески и овраги. И писатели, чьи книжки зачитаны и замусолены до дырок, и у нас, и далеко-далеко в чужих землях, и те, кого и в районных-то многотиражках печатают по великим праздникам один-два раза в год. Каждый когда-нибудь да напишет о степи. Попробует описать ее таинственную силу, чтобы не для других, а хотя бы себе объяснить, почему, увидав ее, не забудешь

и будет видеться и мерещиться всю жизнь. И будет вспоминаться, как весной на солнцепеке из-под снега топорщится молодая трава среди прошлогоднего сухостоя, не сбросившего за зиму семена. Как в мягкой, согретой рыжеватой земле у лужиц темнеют вороньи, мышиные, лисьи следы. Будет стоять перед глазами буйство зеленой травы всех оттенков майской весной, редкие, как миражи, лужи из стаявшего снега, до поры уцелевшие в низинах. И про осеннее разноцветье деревьев на дне глубоченных, поросших бурьяном оврагов захочется написать, и про выжженную дурным июльским солнцем серо-желтую степь.

А потом придут на память со школьной поры запавшие в голову снежный буран, Пугачев, Савельич, Петруша Гринев из «Капитанской дочки». И если не на бумаге, то в мыслях уж точно вспомнится шолоховская степь.

И, все перевспоминав, задумаешься, что же такое эта самая СТЕПЬ? И не найдешь ответа. И будешь сравнивать ее с лесами, горами и спрашивать, чем же степь их лучше? И не будет в книжках ответа. И я не знаю его. Степь как море. Как огонь. Как женщина. Кажется, что знаешь ее много лет, а нет, прошла секунда, и не узнать. Другой, незнакомой стала, но не чужой, а по-прежнему родной, то доброй, то строгой, то вообще неописуемой. Меняется степь с каждым дуновением ветерка. В каждое время года. Она течет, как вода, по своему, только ей ведомому закону, сверкает, как огонь в костре, и никто не знает, какой станет через мгновение, не то что через час или день. Но она и постоянна, незыблема, неизменна, как твердь. И нету ей ни края ни конца. И кормит эта великая кормилица всех. От трудяги-пчелы до трутня, от кузнечика до хищного богомола, от змеи, лютого тарантула и назойливой мухи до сайгака и волка. От суслика до лисицы. От человека до человека. Только люби ее, не разрушай по глупости, не разоряй и проживешь под ее крылами долгие годы, до самой смерти. Степь же тебя и примет навсегда. И песню споет прощальную.

И непонятно, почему завораживает и откуда она берет бесконечные оттенки серого, желтого, дымчатого, сизого, зеленого, небесного. Должно быть, сам Господь поработал здесь художником и когда оглядел картину, не смог ни сосчитать всех степных красок, ни перечислить и дать название полутонам. Потому, наверное, так блаженны ее неброские цвета, так согревают душу. И мысли направляют не вниз к дорожной колее, а в небо, куда глядят поэты и философы и откуда приходят к ним диковинные, не похожие на обычные земные мысли.

По такой вот еще зеленой, но уже тронутой, как сединой, июльским солнцем степи ехали трое. Чуть впереди на гнедой кобыле, свесив на грудь голову в синей фуражке с красным околышем, спал старший. То был крепкий, еще не старый, пудов восьми-девяти весом глава семейства казак Мокей. Справа от него на кауром жеребце, как влитой, покачивался в такт шагу коня и неторопливо размышлял о делах житейских и предстоящих хлопотах слегка раздобревший, лет сорока семи сын его Степан. А слева на соловом мерине крутил головой, весело разглядывал окрестности совсем еще молоденький, с белокурым чубом, голубоглазый парубок Василий.

Могло показаться, что в полуденной дреме их захмелевшие от запаха медового разнотравья лошадки заплутались да и выехали сюда из гоголевской повести или мы начитались описаний степи и попали туда, в век семнадцатый.

Но не тут-то было. Далеко на горизонте надрывался трактор «ДТ-75», тащил за собой поливалку из длинных труб, а та мелким дождем орошала помидорное поле, и в каждой капле преломлялся бесцветный солнечный луч и превращался в радугу.

– Гляди, батя, кажись, подъезжаем, – кивнул на показавшуюся из-за холма крышу Василий.

– А? – отвлекся от своих раздумий Степан.

– Вон хутор, – повторил Василий.

– Шо? – проснулся Мокей.

– Подъезжаем, дедуля, – Васятка в третий раз показал на хату.

– Не, это Верхние, – разочаровал его дед. До Нижних еще верст семь.

– Дед, а чем верста от километра отличается? – не дал Мокею продолжить дрему Василий.

– А ничем, только когда едешь на отцовских «Жигулях», спидометр показывает километры, а когда на мерине – на глазок выходят версты.

– Нет, деда, верста меньше, мы в школе учили, – настырничал Васятка.

– Меньше так меньше, – согласился Мокей, – да только еще с час потрясешься в седле, так поймешь, что больше, а что меньше.

Говорить ему не хотелось, и, отпустив поводья и предоставив лошадь самой себе, он снова задремал.

– Бать, а чего мы на машине-то не поехали? – продолжал пятнадцатилетний Василий.

– Поломалась, – ответил нехотя, не открывая глаз, Степан.

Васятка знал, что поломка была пустяковая и коли б захотел отец, починил бы за два часа. Но бате, наверное, была охота вспомнить молодость и проехаться на коняке.

Василий с пяти годов каждое лето привозился родителем сюда к деду и бабке в родное село. Был он в точности похож на деда Мокея и поэтому особенно любим и прощаем за шалости. За десять деревенских каникул Васятка на степном воздухе, настоящей, не консервной еде, парном молоке, каймаке, варениках, меде, овощах, фруктах, отварах из трав, которые знала и любила бабушка, постепенно превратился из болезненного городского ребенка в крепкого мальчишечку, потом, если считать по старой иерархии, в отрока, а теперь вот становился юношей.

Конец ознакомительного фрагмента.