2том. Валтасар. Таис. Харчевня королевы Гусиные Лапы. Суждения господина Жерома Куаньяра. Перламутровый ларец
Шрифт:
Что же касается третьей стихии, то она соответствует разрушительному началу христианства, превратившегося в догму, скованного церковной иерархией и нетерпимого к инакомыслию. Пафнутий мыслит добродетель как извращение естества, просветленное созерцание сменяется у него мрачной экзальтацией. Горький сок Евфорбии губит и античный Папирус, и евангельский Лотос.
Новеллы сборника «Перламутровый ларец» как будто бы вновь доказывают чуткость Франса-художника к наивной поэзии, заключенной в раннехристианских и средневековых легендах, житиях, апокрифах. Однако, читая эти новеллы, трудно отделаться от впечатления, что все рассказываемое если не пародия — это далеко не так! — то все же игра. С лукавой усмешкой, а то и с издевкой вклинивается в стилизованное повествование сам рассказчик. То вдруг на миг воскресает непорочная святая Схоластика, чтобы отпустить замечание, вносящее в трогательно-благочестивую новеллу «Схоластика» юмористическую, игривую нотку. То другой новелле («Святая Евфросиния») придано пародийное, наукообразное
После «Перламутрового ларца» сборник «Колодезь святой Клары» поражает резкой сменой палитры. Вместо пастельных полутонов — яркие краски, вместо подспудной иронии, легкой усмешки — громкий смех. Принцип психологического вживания неизменен, но вживается Франс на этот раз — и делает это с видимым наслаждением — в другую эпоху, эпоху великих открытий и великих кровопролитий, свирепого фанатизма и высокого гуманизма. Возрождение — духовная родина гуманистов, всех реальных и книжных единомышленников Франса, время утверждения светской культуры. Эта эпоха порождала необыкновенные характеры, такие, например, как Фарината дельи Уберти (новелла о нем относится к другому сборнику, но примыкает к тому же циклу) и Гвидо Кавальканти.
Гвидо и Фарината одинаково неистовы в достижении цели, будь то победа в гражданской войне или овладение сокровенной мудростью, одинаково дерзки в своих эпикурейских взглядах и одинаково преданы «возлюбленной Флоренции». Любовь Фаринаты, стоившая жизни десяти тысячам флорентийцев, страшна и губительна. «Все дозволено тому, кто действует силою ума и крепостью сердца» — таково credo Фаринаты, сына своего жестокого и прекрасного времени. Смешанное чувство ужаса и восторга внушает фигура этого гордеца, упомянутого Данте в X песни «Ада». Истоки новеллы о Гвидо Кавальканти — в «Декамероне», хотя Франс превратил забавный эпизод в философскую притчу.
Строки Данте, Боккаччо, Вазари, предпосланные новеллам «Колодезя святой Клары», подобны искрам, разжигающим творческую фантазию писателя. Создается впечатление, что Франс задался целью охватить всю тематику ренессансной новеллистики, многоликость которой соответствовала многоликости эпохи: новеллы о шутниках, о лукавых женщинах, о знаменитых художниках, о несчастных любовниках. По образцу новелл Возрождения написан и «Хорошо усвоенный урок», включенный в цикл «Рассказы Жака Турнеброша», и даже рассказ о рыцарской доблести Оливье, сподвижника Карла Великого (хотя этот сюжет почерпнут из старофранцузского эпоса, но, верно, именно так распорядился бы им сам автор «Декамерона»).
Расцветшая в эпоху Возрождения, новелла стала традиционным, излюбленным жанром французской литературы. В ней оттачивались краткость и точность, которые Франс считал «свойствами подлинно французского гения». «Мне бы хотелось, — говорил он, — чтобы по-прежнему создавали прекрасные французские новеллы, мне бы хотелось, чтобы писали изящно и легко, а также коротко. Ведь именно в этом — не так ли? — высшая учтивость писателя».
Изяществом и легкостью дышит у Франса каждая строка, но это не значит, что его новеллы — всего лишь филигранные безделушки. Они не только живописны, но и современны. В уме писателя-эрудита проблемы современности постоянно проецировались в прошлое, а прошлое постоянно подсвечивалось современностью. Таков вообще закон исторической прозы (если, конечно, это проза, а не прикладная литература, написанная для развлечения или поучения): чем она достовернее, точнее в изображении духа и деталей эпохи, тем острее и современней. Современно само художественное осмысление писателем истории в самом широком смысле слова: истории общественной и частной жизни в их взаимодействии, материальной и духовной культуры.
Если в романе «Таис», действие которого приурочено к трагической эпохе гибели античной цивилизации, выведен антигерой Пафнутий, то, казалось бы, теперь, в новеллах ренессансного цикла, должен появиться сам герой-гуманист. Действительно, мы постоянно слышим его голос, хотя не можем отождествить ни с кем из персонажей. Это голос рассказчика, и рассказчик этот представляется кем-то наподобие ученого монаха Боккаччо, художника Вазари, историка Поджо — человеком, ценящим радости земного бытия, к которым причисляется также и радость творчества, философского размышления.
Новая ипостась франсовского героя — аббат Жером Куаньяр. Действие романа «Харчевня королевы Гусиные лапы» относится к двадцатым годам XVIII века, то есть к начальному периоду Просвещения, когда молодой Вольтер еще только набирался вольномыслия в Англии, «Персидские письма» Монтескье были будоражащей умы новинкой, не успевшей еще проникнуть в те не слишком высокие слои общества, где вращаются герои романа, а великий Дидро был не старше юного Жако Турнеброша.
И «Харчевня», и «Суждения господина Жерома Куаньяра» вышли в свет почти одновременно, в 1893 году. Любопытно происхождение имени главного героя романов. Псевдонимом «Жером» Анатоль Франс в течение нескольких лет подписывал выдержанные в памфлетном стиле статьи «Парижской хроники» — рубрики, которую он вел в журнале «Юнивер иллюстре». Имя же «Куаньяр»
По существу, два романа, хотя и объединенные общими героями, совершенно не похожи друг на друга. «Харчевня» — это небольшая энциклопедия эпохи, несмотря на то, что в ней не выведено ни одно историческое лицо. Быт, нравы, социальные типы — все, вплоть до топографии Парижа, описано абсолютно точно. Юный Турнеброш выполняет в книге роль бесхитростного рассказчика, чье простодушие оттеняет иронию и скептицизм аббата, одного из самых обаятельных героев Франса. Этот бродяга не имеет ни кола ни двора, однако никогда не бывает одинок в своих скитаниях: с ним его вечный спутник Боэций и целый сонм дружественных духов, древних и новых философов и поэтов. Сам он, к слову сказать, был бы достойным спутником героев Рабле: насмешника Панурга и добродушного Пантагрюэля. Едва ли не самое оригинальное в воззрениях аббата — это его неподражаемая вера. Христианская религия для него — образец всепрощения, гуманности, терпимости, учение, отлично приспособленное к такому несовершенному созданию, как человек. «Не судите, да не судимы будете» — вот основная мудрость, почерпнутая им из Священного писания. «Постарайся представить себе род человеческий как бы на качелях, качающихся между проклятием и искуплением, и знай, что в эту минуту я нахожусь на благостном конце описываемой ими дуги, тогда как еще нынче утром я пребывал на противоположном ее конце», — невозмутимо вещает он своему ученику, и читатель — а Франс рассчитывал на более или менее просвещенного читателя — узнает в его словах чуть ли не шаржированные рассуждения классика французской литературы, писателя и мыслителя XVI века Мишеля Монтеня, который писал о мировых качелях — символе изменчивости. Аббата нимало не смущают ни его собственные прегрешения, ни грехи всего рода людского, как, видимо, не смущает и то, что его трактовка церковных догматов далека от ортодоксальной. И если он, как кажется, вполне искренне ставит разум ниже веры, то ведь и вольнодумец Монтень тоже отделял разум от веры, но лишь затем, чтобы не смешивать вещи несовместимые, ибо ничего хорошего такое совмещение не сулит. Кроме того, как заметил известный литературный критик XIX века Шарль Сент-Бев: «Чем выше ворота храма, тем меньше рискуешь расшибить о них голову».
Жером Куаньяр полон недостатков: он падок до женщин, не прочь отменно выпить и закусить, он плутоват, да и на руку нечист, но все эти слабости, делающие его, впрочем, только еще симпатичнее, не заслоняют душевного благородства, внутренней независимости, пытливого ума, то есть общих родовых черт литературных двойников Франса. Аббат Куаньяр — полная противоположность Пафнутию из «Таис». Насколько мерзок Пафнутий в героическом деянии, настолько величав Куаньяр в житейской суете.
«Харчевня королевы Гусиные лапы» — роман одновременно авантюрный и философский. Как умело выстроена его интрига, как выписаны персонажи, а последние главы — какая в них терпкая смесь иронии и трагизма! До чего увлекательна эта хроника времен аббата Куаньяра! Совсем иное дело — книга его суждений. Аббат здесь тот, да не тот. Бледнеет густой красочный фон, исчезает плоть истории, точное время и место действия вообще не имеют никакого значения: Францию XVIII века можно было бы заменить тридевятым царством — тридесятым государством или условно-бутафорной Вавилонией, где жил вольтеровский Задиг. Куаньяр из «Харчевни» — отличный портрет, дающий представление и о характере, и о внешности, и об одежде героя, в «Суждениях» же это не портрет, а маска, под которой скрывается сам автор. Традиция «Философских повестей» Вольтера, ощутимая и в первом из романов об аббате Куаньяре, во втором преобладает. «Суждения господина Жерома Куаньяра» — по существу, не что иное, как написанный эзоповым языком памфлет.
«Господин Куаньяр, — сообщает Франс читателям, — был склонен к отвлеченной мысли и охотно прибегал к широким обобщениям. Эта склонность его ума... придает его рассуждениям известную ценность и несомненную полезность. Мы можем по ним научиться лучше судить о наших современных нравах и распознавать то, что в них есть дурного». Устами Куаньяра автор судит об общественных установлениях, государственном устройстве, законах, войнах, политике Третьей республики конца 80-х — начала 90-х годов. XIX век во Франции был особенно бурным: империи, республики, монархии сменяли друг друга, как узоры в калейдоскопе, и каждое новое правительство утверждало свою политическую доктрину как единственно верную и хулило предыдущий режим. Государственная власть, в силу частых переворотов утратившая ореол незыблемости, искала опоры то в обветшалом святошестве, то в дешевом лжепатриотизме, замешенном на шовинизме, то в спекуляции высокими словами о свободе и демократии. Франс — Куаньяр владеет противоядием от косности, демагогии и доктринерства, он вооружен унаследованным от Монтеня и Вольтера гуманистическим скептицизмом, «счастливым сомнением». Такой скептицизм — фермент, поддерживающий вечное брожение умов и мешающий осуществлению заветного желания стоящих у власти политиканов: заставить всех повиноваться единому приказу «думай, как я!».