31 августа
Шрифт:
— Вранье! — сказала Лу. — Когда эти люди найдут мой "фиат", по номерам они тут же выяснят, кто я. Вы сказали, что они не узнают моего имени. Но номер "фиата" — это мое имя.
— Нет больше доверия в этом мире! — ответил Индеец. — Когда ребята из "Пари-матч" заполучат твою тачку, они обнаружат, что номера сняты, дорогуша, равно как и некоторые детали двигателя. Им все это ни к чему, они и так смогут убедить жандармов, что это тот самый "фиат". Что касается номеров, они кое-где закопаны, в таком месте, которое знаю только я. Хочешь знать зачем? На тот случай, если ты вдруг
— Да уж, с доверием у нас хорошо, — отозвалась Лу.
Она покачала головой, глядя на белесые корни у себя под ногами.
— Ничего не получится, — сказала она. — Журналист тут же сообщит обо всем в полицию, возможно, уже сообщил.
— Он не настолько глуп, — заметил Индеец. — Он знает, что если у меня появится малейшее подозрение, если после того, как мы с ним расстанемся, у нас, у тебя и у меня, возникнет хоть малейшая проблема, он не получит указаний, как найти "фиат-уно". Не будет фактов — сенсация лопнет как мыльный пузырь, никому не нужен такой материал. А что касается того, чтобы сдать нас в полицию, еще не выслушав тебя, то пораскинь мозгами: с его стороны это будет действительно глупо. Журналист и полицейский — не одно и то же. У них разная работа и разные цели. У этого парня нет никакого интереса засадить нас; наоборот, он напрямую заинтересован в том, чтобы дать нам сбежать.
— Но у него тоже будут проблемы с полицией, — сказала Лу.
— Небольшие проблемы, — уточнил Индеец. — Ты все-таки не уголовница, ему не надо покрывать убийцу. Небольшие проблемы и огромная выгода.
Лу уронила голову на руки, лежавшие на коленях. Шоколад упал на землю.
— Ладно, не кисни, — сказал Индеец. — И не пытайся меня разжалобить, многие были бы счастливы оказаться на твоем месте. Завтра у тебя будет вагон денег и сама ты будешь свободна как ветер, что тебе еще надо? Вставай, походи немного. Мы не собираемся торчать тут весь день.
Лу подняла голову:
— Что мы будем делать до завтрашнего утра?
Индеец засунул руки в карманы.
— Ты будешь и дальше дрыхнуть, а я вести машину. Куда — не твое дело.
— Я не хочу снова в багажник, — сказала Лу, — я больше не могу. Каждый раз мне кажется, что заколачивают крышку моего гроба.
Индеец закатил глаза:
— Ой-ой-ой, прямо кино! Крышка моего гроба! Какого еще гроба, ты просто не въезжаешь. Ты мне нужна, и нужна свеженькой. Что я буду делать без тебя завтра утром? А? Ну, поторапливайся, походи пять минут, пока мы не уехали. Хочешь яблоко?
Лу взяла яблоко и съела его, не почувствовав никакого вкуса. Потом поднялась и медленно сделала несколько шагов вокруг машины, держась за стволы деревьев. Индеец стоял и курил, не сводя с нее глаз.
Вдруг он свистнул.
— Что такое? — спросила Лу.
— Непонятно? — Он показал подбородком на багажник. — На место!
— Придурок! — не сдержалась Лу.
У него вырвался короткий
— Не такой уж я придурок, — проговорил он. Похоже, он не очень-то верил в свои слова, слишком напряженное у него было лицо.
Лу снова залезла в багажник. Когда Индеец поднес тряпку к ее рту, она оттолкнула его руки. Ударом больше или меньше — не все ли равно. Индеец ударил ее кулаком в предплечье, но ударил не зло; скорее, этот удар означал: да ладно тебе, в конце концов, дай мне это сделать. И, связав ей руки, сказал:
— Вечером остановимся, когда стемнеет. Поужинаем где-нибудь в спокойном месте.
*
Снова то ехали, то стояли. Катаемся, сказала себе Лу. Машина часто останавливалась, один раз надолго. Индеец, должно быть, решил вздремнуть на водительском сиденье. Или наблюдал за чем-то, следил за каким-нибудь домом.
Лу уже не сопротивлялась, но каждый час ожидания давался ей все труднее. Это был не страх. Ей больше не было страшно. Она уже не боролась, но и не отступала. Где-то в глубине, внутри она отказывалась смириться.
Я не хочу, чтобы меня фотографировали. Этот тип морочит мне голову. Позволяя сфотографировать меня, он меня выдает. Пусть он закопал мои номера или разрешил мне назваться другим именем — все равно выдает. Он подписывает мне приговор. Неслучайно во время процесса обвиняемых не разрешают фотографировать. Сфотографировать — значит вынести приговор.
Что со мной будет после того, как меня покажут по телевизору, ославят на весь мир? Ведь эта история не на один день. Как работать в ресторане, когда посетители шушукаются за спиной, пока идешь между столиками? А соседи? Почтальон? Банковские служащие, булочник? Как я буду смотреть им в лицо? Мне что, ходить в черных очках? Или сделать пластическую операцию?
Допустим, я перееду, но все это переедет вместе со мной. В любой точке мира, где бы я ни оказалась, будут коситься на меня. Всюду меня будут узнавать. Как можно жить, если ты беглец номер один? Как можно выжить? Сколько можно выдержать?
Я не позволю себя фотографировать, вновь и вновь повторяла себе Лу. И снимать для телевидения, разумеется, тоже — это еще хуже.
Она так и скажет этому парню из "Пари-Матч": не снимайте меня. Вы не имеете права снимать меня без моего согласия, а я вам запрещаю. Я вам все расскажу, вы — первый, кому я рассказываю, разве этого недостаточно?
Нет, наверняка ответит он. Мы обо всем договорились, я должен вас снять. Нет съемки — нет денег. Индеец придет в ярость. Ей не поздоровится.
Но она будет твердо стоять на своем, она не желает, чтобы ее снимали, и точка. Эта мысль поглотила ее целиком; Лу больше не было, только одна мысль пульсировала в темноте.
Они остановились еще раз, надолго. На этот раз крышка багажника открылась. Опять этот чертов лес, тупик, съезд с дороги. Темнело. Пахло листьями и мокрой землей. Индеец не включил фары — или погасил их, заглушив двигатель.
Он развязал руки Лу и помог ей сесть. Посмотрел на нее как-то по-особенному, раньше он так не смотрел.