33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине
Шрифт:
– Да! В «Лотосе»!
– На Участковой?
Михаил Капитонович кивнул, и Шнейдерман взвился:
– Осторожно, молодой человек, я вам сейчас чуть не отрезал ухо! Нашёл где обедать! Он никогда не заботился об еврейских парикмахерах…
Сорокин смотрел на Шнейдермана.
– Что вы смотрите? Вы видели, сколько заведений открыли на Участковой японцы? Не видели! Такая конкурэньция! Конечно, разве кому-то есть дело до еврейских парикмахеров? Нашёл где обедать! Приходите на Китайскую, там есть заведение Каца, «Миниатюр», знаете?
Сорокин помотал головой.
– Что вы так мотаете головой, или я брею лошадь?
Через зеркало Сорокин смотрел на суетливого, толстого
– Если вы будете вести себя как конь, то, когда я вас всё-таки побрею, вам придётся заржать!!! Если только ваша голова ещё будет на месте. – Шнейдерман бросил бритву в таз. – Тут одно горе, так будет два!..
– Извините! – Михаил Капитонович попытался сосредоточиться.
– Конечно извиню, и придётся это делать, пока не закончу! Так вы придёте к Кацу… после Иверской?
Сорокин побоялся кивать и только моргнул.
– Только, должен вас предупредить, мне ещё нужно в американское консульство за визой, а там сами знаете, какая очередь, но мне вроде повезло. Так что я могу немного опоздать.
Когда Сорокин наконец вышел из парикмахерской, его лысую голову и босое, как выразился Шнейдерман, лицо обдало холодным ветром. Михаил Капитонович увидел на противоположной стороне улицы шляпный салон и пошёл туда.
В Иверской было пусто. На широко расставленных ногах уборщица пятилась задом и длинной шваброй чертила на мраморном полу округлые глянцевые полосы. Лицом к аналою стоял священник, и, когда под сапогами Сорокина заскрипел песок там, где пол ещё не был вымыт, он обернулся. Михаил Капитонович поклонился и пошёл к свечному прилавку. Он был здесь две недели назад, когда они с Ивановым заказывали поминки для Яшки. Священник встал рядом и перебирал маленькие листочки с написанными на них именами. Сорокин взял такой же листок из стопки на прилавке, нарисовал сверху крестик и написал «Илья». Священник присоединил его к другим.
– Вы хотите заказать службу за упокой души…
– …раба Божьего Ильи, панихиду… вот деньги…
– Положите в копилку…
Михаил Капитонович приложился к руке священника, священник перекрестил его, Михаил Капитонович сложил пополам несколько купюр и сунул их в узкую прорезь копилки. Священник вернулся к аналою. Михаил Капитонович взял четыре свечи и пошёл к Распятию. Он зажигал свечи и ставил их: «Маме, папе, Ванечке, Илье Михайловичу…» – и тут у него в голове возник целый список людей, которым надо было бы поставить свечи за упокой. Он смотрел на огоньки, их клонило сквозняком, то вправо, то влево, и увидел мёртвых пограничников на заставе, от которых удалялись казаки, увидел котёнка с красной ленточкой на тонкой шейке, женщину, лица которой он не видел, потому что не знал её живой, но он знал, что это – Екатерина Григорьева, двоих рабочих с лесосклада, русского и китайца, задавленных бревном; он увидел Гвоздецкого, Яшку, увидел задушенного китайского полицейского, увидел конского «дохтура» Селиванова, последним он увидел застреленного им Огурцова. «Лёгкой жизни ты просил у Бога… – вспомнил он. – И это всё, что ты знаешь? Это всё, что ты можешь, – вместо молитвы?..»
Снова рядом оказался священник, он стал собирать свечные огарки, и на его груди около наперсного креста сверкнул совсем маленький, как игрушечный, георгиевский крестик с веточкой.
«Война!.. – подумал Михаил Капитонович. – Вроде ты закончилась!.. А сколько людей погибло на глазах в этом мирном городе… всего лишь за полгода! На войне не всегда знаешь, кого убили, даже если рядом, а тут… – И внезапно пришла мысль: – Ненавижу этот город».
Через несколько минут после того, как он ушёл, на его месте встали Моня и Ноня, они поставили каждый по свече и долго молились, не шевелясь и не утирая слёз.
1924 год. Весна
«Здравствуйте, дорогая Элеонора!
Пишу Вам в поезде. Вчера встретили Православную Пасху. Сегодня 28 апреля, и я еду к своему товарищу, повидать его и разговеться. Мы с ним давно не виделись. В последний раз он приезжал осенью, всего лишь на один день, и мы отпраздновали целых два замечательных события – крестины и помолвку, и даже некогда было поговорить. А сейчас я еду к нему в…» – Михаил Капитонович задумался: «В командировку… или наврать, что в отпуск?» Вагон дёрнуло, сломался грифель, он свернул лист, положил его в карман и вышел в тамбур.
«Зачем ей эти подробности? – думал он. – В командировку или в отпуск, какая разница?» Он пристроился около запотевшего окна и стал протирать его рукавом. В тамбуре было прохладно, поэтому, как только открывалась дверь и из натопленного вагона кто-то выходил или входил, окно сразу запотевало. Рукав намок и размазывал испарину по стеклу.
«В отпуск!» – решил он и закурил.
Около противоположной двери спиной к стенке сидел молодой крестьянский парень с мешком на коленях и дымил самосад. По тому, как парень бессмысленно смотрел перед собой, Михаил Капитонович понял, что тот разговелся основательно. Михаил Капитонович ему позавидовал, он разговеться толком не успел, хотя несколько визитов нанести удалось.
Конец прошлого года и начало этого, включая весь Великий пост, он готовил документы для суда над подельниками из банды Огурцова, а кроме того, Сергей Леонидович Ли Чуньминь подключил его к группе сыщиков Ивана Волкова и Александра Кирсты для подготовки суда над другим харбинским бандитом – Корниловым, которого те выслеживали всю первую половину 1923 года. Ещё умнейший Сергей Леонидович договорился с помощником городского судьи, и тот в свободное время знакомил Сорокина с китайским уголовным законодательством и харбинским городским уложением.
Насколько захватывающей, а иногда даже страшной была жизнь рядом со следователем Ивановым, настолько после его смерти она стала только страшной. То, с чем знакомился Сорокин, то огромное, чем оказались сыск, следствие и суд, вдруг представились ему похожими на вращение тяжелого стального шнека огромной мясорубки, из которой не было выхода. Особенно его поразило наказание, ожидавшее бандита и убийцу Корнилова, – медленное удушение. Именно медленное. Тогда он порадовался за Огурцова, отделавшегося так легко – всего-то пулей. А проникновение в детали и подробности преступной жизни там, где она соприкасалась с обыкновенной жизнью, – десятки протоколов допросов, и это только по двум делам: Корнилова и Огурцова, обвиняемых в самых тяжких преступлениях, – напомнило ему картинку из детства, когда в Омске в цирковом балагане полуголый мужчина в набедренной повязке и сверкающем тюрбане ложился спиной на доску, сплошь торчащую острыми гвоздями. И до него стал доходить смысл действий Иванова, его логика и причины его дотошности и тщательности. Чем грозила ошибка – медленным удушением! Гордая казачка Чурикова, проходившая не как подельник, а только как свидетель, рассказав для протокола всё, что знала, в конце их последней беседы сказала, что она хочет поклониться праху Ильи Михайловича, и они сходили на могилу.