45° в тени

Сименон Жорж

Донадьё задержался в ресторане с главным механиком. Когда он поднялся на палубу, корабль уже вышел в открытое море. Волны с шелковистым шелестом обволакивали его корпус. Низко нависшее небо затянуло не облаками, а сплошной дымкой.

На корме слышалась музыка.

В этот час Донадьё всегда гулял по палубе, крупными шагами, то по освещённой её части, то по затемнённой. Через каждые три минуты он проходил мимо бара.

Когда он поравнялся с баром в первый раз, с проигрывателя лилось танго, но никто не танцевал. На террасе помощник капитана, три офицера и мадам

Бассо только что заказали шампанское. В углу, один за столиком, сидел человек, лица которого доктор не различил.

Проходя мимо бара во второй раз, Донадьё заметил, что шампанское уже было налито в бокалы. Оказалось, что одинокий силуэт принадлежал Гюре; он пил кофе, на который имел право согласно своему билету.

Когда доктор шёл мимо бара в третий раз, помощник капитана танцевал с мадам Бассо, а лейтенанты говорили что-то, подбадривая их…

Ему не пришлось пройти свои обычные десять кругов: когда он обходил палубу в девятый раз, а мадам Бассо танцевала с капитаном колониальных войск, к доктору подошёл стюард.

— Вас просит дама из седьмой каюты! Она испугалась, потому что её малыш как будто перестал дышать. Я ищу её мужа.

— Скажите ей, что я сейчас спущусь вместе с ним.

И Донадьё подошёл к Гюре, поклонился и прошептал:

— Не пройдёте ли вы со мной? Кажется, ребёнок не очень хорошо себя чувствует.

Молоденькие лейтенанты хохотали до упаду, потому что их капитан, на двадцать лет их старше, пытался танцевать бигин [1] . Что касается помощника по пассажирской части, то он, улыбаясь, не спускал глаз с мадам Бассо, фигура которой чётко вырисовывалась в каждом па этого танца.

1

Бигин — танец жителей Антильских островов, был в моде во Франции в 30-50-е годы XX в. (Здесь и дальше примечания переводчика).

ГЛАВА ВТОРАЯ

До каюты номер семь пришлось идти довольно долго. Гюре шёл первым, стремительными шагами, останавливаясь на углах коридоров, чтобы подождать доктора, и вопросительно смотрел на него, словно проверяя, туда ли он идёт.

Он по-прежнему хмурился, вид у него был несчастный. Или, вернее, Донадьё до сих пор ещё не мог определить сложного выражения его лица, этого нервного, напряжённого внимания, этой потребности в чём-то, что от него ускользало. Словно револьвер, готовый выстрелить, Гюре, казалось, в равной степени мог мгновенно разрядиться гневом или нежностью.

Белый хлопчатобумажный костюм сидел на нём неплохо, но был сшит из простого материала. Во всём его облике сквозила какая-то стыдливая посредственность.

Ему, вероятно, было двадцать четыре или двадцать пять лет, он был высок, хорошо сложен; только из-за слишком покатых плеч фигура его казалась недостаточно сильной.

Гюре рывком открыл дверь каюты, откуда послышался голос женщины:

— А! Это ты…

Этих двух слов было достаточно: доктор понял, что здесь происходит. Донадьё вошёл. Он увидел женскую фигуру; повернувшись спиной к двери, она наклонилась над диваном.

— Что с ним? — резко спросил Гюре.

Очевидно, он злился на свою судьбу!

Донадьё медленно закрыл дверь и с досадой вдохнул спёртый воздух каюты, тошнотворный запах больного ребёнка. Это была обычная каюта, обитая непромокаемыми обоями. Направо, друг над другом, помещались две койки, налево — диван, на котором лежал ребёнок.

Мадам Гюре обернулась. Она не плакала, но угадывалось, что слёзы подступают к её глазам. Голос у неё был усталый.

— Не знаю, что с ним было, доктор… Он вдруг перестал дышать…

Тёмные волосы, кое-как заколотые сзади, мягко обрамляли её бесцветное лицо. Трудно было сказать, красивая она или некрасивая. Она измучилась, была больна от усталости. Она отбросила всякое кокетство и даже забыла застегнуть блузку, из-под которой виднелась худенькая грудь.

Втроём в каюте им негде было повернуться. Ребёнок дышал с трудом; доктор наклонился над ним.

— Сколько ему?

— Шесть месяцев, доктор. Но он родился на месяц раньше срока. Я решила кормить его сама.

— Садитесь! — сказал он женщине.

Гюре стоял у иллюминатора и смотрел на ребёнка, не видя его.

— По-моему, никто никогда не знал точно, что с ним такое. С первых же дней он срыгивал всё молоко, которое пил. Потом его стали кормить сгущённым молоком, и в течение нескольких дней ему было лучше. Затем у него начал болеть животик. Доктор из Бразза сказал нам, что, если мы не уедем из колонии, мы его потеряем.

Донадьё посмотрел на неё, потом на Гюре.

— Это ваш первый срок?

— Я уже пробыл в колониях три года, прежде чем жениться.

Другими словами, ему едва исполнилось двадцать лет, когда он прибыл в Экваториальную Африку.

— Вы чиновник?

— Нет. Я счетовод «Экваториальной торговой компании».

— Он сам виноват, — вмешалась мадам Гюре. — Я всегда советовала ему поступить на государственную службу.

Она закусила губу, готовая заплакать; Гюре сжал кулаки.

Донадьё понимал, в чём драматизм их положения. Он задал ещё один вопрос:

— Ваш второй срок кончился?

— Нет.

Из-за ребёнка Гюре нарушил контракт, а значит ему не заплатили жалованья.

Делать было нечего! Донадьё был бессилен помочь этому ребёнку, не переносившему тропического климата и всё-таки цеплявшемуся за жизнь изо всех сил своего хрупкого бледного тельца.

— Одно обстоятельство должно придать вам мужество, — сказал он вставая. — То, что ребёнок прожил шесть месяцев! Через три недели мы выйдем из тропиков.

Женщина скептически улыбнулась. Он посмотрел на неё ещё внимательнее.

— А пока вам следовало бы подумать о себе.

Он с трудом переносил стоявший в каюте запах. Пелёнки, которые мадам Гюре, должно быть, стирала в умывальнике, свешивались для просушки с верхней койки. Донадьё заметил, что во взгляде Гюре появилась тоска, что он стал тяжело дышать, что нос его постепенно заострился.