56-я ОДШБ уходит в горы. Боевой формуляр в/ч 44585
Шрифт:
И, отдав честь, уходит, за ним семенит капитан. Ну не фига себе! Вот и порядочки в этом полку.
– Это кто таков? – спрашиваю я у солдатика.
– Наш комполка, подполковник Кудимов, – отвечает подтянутый солдатик. – Нормальный мужик, служить с ним можно. Ну пойдем, что ли…
Товарищ подполковник! Не знаю, как сложилась ваша военная судьба, какие звания и ордена вы заслужили, но свою высшую воинскую награду вы от солдат уже получили: «Нормальный мужик, служить с ним можно!» Не про каждого командира так солдаты говорят.
От лекарств, от прошедшего нервного возбуждения, от потери крови слипаются глаза. Кое-как умылся у самодельного рукомойника. Поддерживаемый за руку подтянутым солдатиком, я добрел до койки, разулся, скинул на табурет одежду, свалился на чистое постельное белье и тут же заснул. Весь день проспал. А вот сейчас, ночью, проснулся. Давит на мочевой пузырь, надо вставать. И где тут у них сортир? Покряхтывая, стараясь не потревожить ноющую ранку, встаю. Первым делом смотрю, где оружие, тут он, мой родненький РПКС, стоит, рядышком с койкой, на сошках. Потом ищу свои вещи. Мое рваное, грязное тряпье на табуретке, а еще, перекинутое через спинку кровати, висит новенькое х/б, на полу, рядом с рваными кроссовками, блестят непотертой кожей ботинки, рядом удобные без задников тапки. Это мне? Ну, спасибо!
Беру свой пулемет, выхожу из палатки, бреду в поисках нужного места. Не нашел, опорожняюсь по-солдатски, где придется. По-солдатски – это как угодно, где угодно, но не на оружие, не на воинское знамя и не на спящего товарища. Слышу, как в соседней палатке приятный тенорок напевает:
А где-то даже женщин обнимают,Которые не стоят ничего,А в Файзабаде по ночам стреляют,И пули пролетают сквозь окно.В надежде стрельнуть покурить, а то и просто поболтать иду в палатку на голос.
Там давешний раненный в руку разведчик тоже не спит. В палатке больше никого. Пустые, без матрасов койки. А этот сидит себе на коечке, напевает и рисует здоровой рукой в альбомчике.
– Ты чего свистишь? – с легкой ухмылочкой спрашиваю и без приглашения присаживаюсь к нему на койку.
Свой пулеметик пристраиваю рядышком, на соседнюю койку. Лениво спрашиваю:
– Ну и где тут у вас стреляют?
– Пока наши «духов» по горам гоняют, тут не стреляют, а вот как закончится операция, так опять каждую ночь постреливать будут.
– Прямо по расположению части? – удивляюсь я. У нас-то в гарнизоне такого не было. Редко-редко по позициям «духи» стрельнут.
– Ага, – отвечает парень, – постоянно постреливают. – Спрашивает: – А ты чего не спишь?
– Уши пухнут, курить охота.
– Возьми в тумбочке, мне ребята принесли.
Достаю из тумбочки сигареты, со смаком закуриваю.
Хорошие сигареты «Ростов-на-Дону», крепкие и на вкус ароматные. Киваю на альбом:
– На дембель готовишься?
– Рафика альбом, – не прекращая рисовать, отвечает солдат, – ему обещал сделать, а тут хоть матери его память будет.
– А…
Пролетел тихий ангел, часто он среди нас летал, с горечью мы его встречали и без слез провожали. Здравствуй, тихий ангел, ну расскажи-ка нам, куда души наших ребят проводил? Тих ангел, он не отвечает, никогда и никому. До свиданья, тихий ангел, ты уж наших ребят там не обижай…
– Тебя как зовут? – не глядя на меня и не отрываясь от рисунка, спрашивает темноволосый, стриженный ежиком солдат.
Представляюсь по имени, по роду, по земле, на которой родился.
– Да мы почти земляки, – широко улыбается, глядя на меня, солдат, глаза у него карие, а вот ресниц почти нет. – Я из Волгограда, Васек.
Смотрю на его рисунок. Заштрихованные, чужие, неродные нам горы. Идет к ним цепочка солдат. Не видно лиц, только сгорбленные от тяжести амуниции фигуры, только готовое к бою оружие, только усталость в каждой прорисованной линии. Мы все на одно лицо, мы так устали от тяжести, мы хотим домой, но готово к бою оружие, и мы уходим в чужие нам горы…
– Здорово рисуешь! – искренне восхищаюсь я. – Прямо как художник!
– А я и есть художник, – с гордой улыбкой отвечает польщенный Васек из Волгограда. – Я художественное училище закончил, не Верещагин, конечно, но…
– У него своя война была, – не отрывая глаз от рисунка, тихо говорю я. – У тебя своя. – И прошу: – Ты рисуй нас, Васек, рисуй, пусть память о нас останется. Настоящая память, а не лубочная картинка. Чтоб как у Верещагина в «Апофеозе войны» получилось, до дрожи, до боли, до…
– Гляди-ка! – негромко смеется Васек. – Да ты и про Верещагина знаешь?
– Когда я до службы в Москве был, то первым делом Третьяковскую галерею посетил, – объясняя, злюсь я, – все его картины там просмотрел, даже альбом с репродукциями купил, он меня дома ждет.
– Дома ждет, – грустно повторяет Васек, – вот только далеко отсюда наша Волга, дождется ли?
Меня дождались, а тебя, Васек? Где твои картины? Ты что же, теперь только одну рекламу рисуешь, а? Баталист Верещагин погиб на Русско-японской войне, броненосец «Петропавловск» – его могила, его картины – вот ему памятник. А ты? Где ты, Васек из Волгограда? А может, твои картины свалены в углу комнаты. Брошенные, запыленные, никому не нужные, как и наша память об этой войне. Если так, то не сдавайся, боец разведроты 860-го отдельного мотострелкового полка, должна же от нас хоть память остаться, а не фальшиво-раскрашенные рекламные картинки. Ты меня слышишь, Васек?
А где-то коньячок и осетринкаИ пива запотевшего бокал,А в речке Кокча водится малинка —Костлявей рыбы в жизни не встречал.Негромко продолжает напевать Васек и снова рисует, а у меня в животе заурчало. Осетринка, пиво, коньячок, как жрать-то охота…
– Слышь, земляк, а как бы нам выпить да пожрать раздобыть, – отрываю я Васька от искусства.
– Пожрать запросто достану, а вот выпить…
– Пехота, чмо ты и есть чмо, – с оттенком пренебрежения укоряю я Васька за то, что среди ночи он не может раздобыть выпивку.