7 историй для девочек

Дюма-отец Александр

– Уф! Я ожил, – сказал он и поцеловал висевший у него на шее золотой ковчежец.

Когда они доехали до угла набережной и обогнули очаровательное небольшое здание, построенное Генрихом II, стал виден эшафот, который возвышался над толпой и представлял собой высокий, голый, кровью залитый помост.

– Друг, я хочу умереть первым, – сказал Ла Моль.

Коконнас второй раз дотронулся рукой до плеча Кабоша.

– Что такое, месье? – спросил палач, обернувшись.

– Милый человек, ты хочешь доставить мне удовольствие?

По крайней мере, ты так мне говорил.

– Да, и повторяю это.

– Вот друг мой пострадал больше меня, поэтому и сил у него меньше.

– Так что?

– Он говорит, что ему будет чересчур тяжко смотреть, как будут меня казнить. А кроме того, если я умру первым, некому будет внести его на эшафот.

– Ладно, ладно, – сказал Кабош, отирая слезу тыльной стороной руки, – не беспокойтесь, будет по-вашему.

– И с одного удара, да? – шепотом спросил Коконнас.

– Одним махом.

– Вот это хорошо… А если с одного удара трудно, так отыгрывайтесь на мне.

Таратайка остановилась; подъехав к эшафоту, Коконнас надел шляпу.

Шум, похожий на рокот морских волн, долетел до Ла Моля. Он хотел приподняться, но не хватило сил; пришлось пьемонтцу и Кабошу поддерживать его под мышки.

Вся площадь казалась вымощенной головами, ступени городской думы походили на амфитеатр, забитый зрителями. Из каждого окна высовывались лица, возбужденные, с горящими глазами. Когда толпа увидела красивого молодого человека, который не мог держаться на раздробленных ногах и сделать последнее усилие, чтобы самому взойти на эшафот, общий крик жалости потряс всю площадь, слив воедино рокочущие голоса мужчин и жалобные вопли женщин.

– Это один из самых больших придворных щеголей; таких казнят не у Сен-Жан-ан-Грев, а на Пре-о-Клерк, – говорили мужчины.

– Что за красавчик! Какой бледный! Это тот, который не захотел отвечать, – говорили женщины.

– Друг, я не могу держаться на ногах! – сказал Ла Моль. – Отнеси меня!

– Хорошо, – ответил Коконнас.

Он сделал палачу знак отстраниться, затем нагнулся, взял на руки Ла Моля, как ребенка, твердым шагом взошел с этой ношей на помост и опустил на него своего друга под неистовые крики и рукоплескания толпы.

Коконнас снял с головы шляпу и раскланялся, а затем бросил ее к своим ногам.

– Посмотри кругом, – сказал Ла Моль, – не увидишь ли где-нибудь «их».

Коконнас медленно стал обводить взглядом площадь, пока не дошел до одной точки; тогда он остановился и, не спуская с нее глаз, протянул руку и тронул за плечо Ла Моля.

– Взгляни на окно в той башенке, – сказал он.

Другой рукой он показал на окно маленького здания, существующего и до сих пор между улицей Ванри и улицей Мутон, как осколок былых времен. Две женщины, одетые в черное, стояли не у самого окна, а несколько в глубине.

– Ах! Я боялся только одного, – сказал Ла Моль, – что

я умру, не повидав их. Я вижу их и могу спокойно умереть.

Не отрывая жадных глаз от этого оконца, Ла Моль поднес к губам и расцеловал зажатый в руке ковчежец.

Коконнас приветствовал обеих дам с таким изяществом, как будто щеголял манерами в гостиной.

В ответ на это обе дамы замахали платочками, мокрыми от слез.

Кабош дотронулся пальцем до плеча Коконнаса и многозначительно повел глазами на Ла Моля.

– Да, да! – ответил Коконнас и повернулся к своему другу.

– Поцелуй меня, – сказал он, – и умри достойно. Такому храбрецу, как ты, это нетрудно!

– Ах! Я так мучаюсь, что для меня невелика заслуга умереть достойно!

Подошел священник и поднес Ла Молю распятие, но Ла Моль с улыбкой показал ему ковчежец, который держал в руках.

– Все равно, – сказал священник, – просите того, кто сам претерпел то же, что и вы, укрепить вас.

Ла Моль приложился к ногам Христа.

– Поручите мою душу, – сказал он, – молитвам монахинь в монастыре благодатной Девы Марии.

– Скорей, Ла Моль, скорей, а то я так страдаю за тебя, что сам слабею, – сказал Коконнас.

– Я готов, – ответил Ла Моль.

– Можете ли вы держать голову совсем прямо? – спросил Кабош, став позади Ла Моля и готовясь нанести удар мечом.

– Надеюсь, – ответил Ла Моль.

– Тогда все будет хорошо.

– А вы не забудете, о чем я вас просил? – спросил Ла Моль. – Этот ковчежец будет вам пропуском.

– Будьте покойны. Старайтесь держать голову прямее.

Ла Моль вытянул шею и обратил глаза в сторону башенки, шепча:

– Прощай, Маргарита, благосло…

Ла Моль не кончил. Одним ударом сверкнувшего как молния меча Кабош снес ему голову, и она покатилась к ногам пьемонтца.

Тело Ла Моля тихо опустилось, как будто он лег сам.

Раздался оглушительный гул из слившихся воедино голосов множества людей, и Коконнасу показалось, что среди женских голосов один прозвучал более скорбно, чем другие.

– Спасибо, мой великодушный друг, спасибо! – сказал Коконнас, в третий раз пожимая руку палачу.

– Сын мой, – сказал священник, – не надо ли вам чего-нибудь доверить богу?

– Ей-богу, нет, отец мой! – ответил пьемонтец. – Все, что мне надо было бы ему сказать, я вам сказал еще вчера.

Затем, повернувшись к Кабошу, добавил:

– Ну, мой последний друг, палач, окажи еще одну услугу.

Но прежде чем стать на колени, Коконнас обвел глазами площадь таким спокойным, ясным взглядом, что по толпе пронесся рокот восхищения, лаская слух и самолюбие пьемонтца.

Тогда Коконнас взял голову Ла Моля, поцеловал ее в посиневшие губы и бросил последний взгляд на башенку; затем опустился на колени и, продолжая держать в руках голову горячо любимого друга, сказал Кабошу: