8. Догонялки
Шрифт:
Во, уже есть про что и мемуары писать. Но — а чего это он так? Подарки, поклоны… Расставались-то мы с ним без поклонов-прогибов, по-товарищески.
— Могута, давай по делу. Коротко суть.
— Эта… А чего — не любы подарки? Дык мы ж… ну… нет богачества-то. Откуда?
— Любы. Спасибо. В чём беда?
— Да уж. Экий ты, Иване… прозорливец. Я ж помню: как я с отседова-то уходил, ты ж мне и припас дал и сказал-то на дорогу: «Нужен буду — найдёшь». Вишь ты как. Будто знал. Вот меня, стал быть, и того… ну… прислали. Просить, стал быть. Ну, я вот и пришёл. Подарки-то как? Угодили? Или — так себе?
— Могута!
Могута ещё дважды пытался переключиться на подарки. Из чего я понял, что подарки собирались большой командой и сопровождались бурным обсуждением. Что были разные мнения, и он очень переживает — правильно ли он отдал, «по вежеству» ли, и те ли слова сказал, потому как в лесу-то он, конечно… но вот слова всякие, или там подношения с поклонами…
Я уж собрался его побить. Но, наконец, охотник прорвался через дебри своих междометий и изложил, хоть и петляя как пьяный заяц по сугробам, суть проблемы.
Наше посещение «отравительской веси» было катастрофическим. Хуже набега поганых. Только что — не сожгли. Но мы перебили почти всё взрослое население. Как мужское, так и женское. Главной причиной, как я теперь понимаю, был мой собственный страх. Наскочить в глухих лесных дебрях, не понимая, как тут вообще ходят и живут, на попытку разбоя со стороны туземцев. А потом — на попытку отравления… Два подряд смертельно опасных наезда… А в обжитые места не сунешься — там сыск идёт по золоту смоленской княжны… Вот я с перепугу и угробил такую кучу народу. Наверняка можно было как-то… Мягче, что ли.
Мы с Могуткой и остальными ушли, а соседи с недалёкого хутора тут же заявились в беззащитную весь. Не для — «пограбить», а для — «похолопить». Слов таких сказано не было, а по факту дело было сделано. Кого — побили, кого — добили, баб с девками — изнасиловали. Жильё, майно и скот, естественно — приспособили под себя.
Тут из леса вышел вернувшийся из похода Могутка. Точнее — не вышел. Он же охотник, а не воин. Углядев с околицы произошедшие за время его отсутствия изменения, он устроил на новоявленных рабовладельцев охоту. И остался один. Один-единственный мужик, пара битых подростков и штук десять баб от 12 и старше. Половина: свеженькие «новобрачные поневоле». Ещё десятка четыре детишек. Кони, скот есть, дома стоят, нивы колосятся… Хозяйство в обоих селениях — на мази. Живи — не хочу. Точнее — не могу. Потому, что мужиков нет. Сестра этого Могутки оказалась толковой бабой и сделала невозможное: местные и пришлые не перегрызлись между собой, а, простив друг другу обиды, попытались справиться с образовавшимся хозяйством. И это им почти удалось: скот не потеряли и хлеб сжали. Даже часть обмолотили. А дальше — труба. Дальше смерть. Сперва холодная, потом голодная.
Дров они запасти не смогли — сил не хватает. На хворосте долго не проживёшь — собирать замучаешься. Сена нормально не накосили, осеннюю рыбалку с поколкой — пропустили. Наконец, стал санный путь, и по замёрзшим болотам вот-вот появятся торговцы. А такая ущербная, беззащитная весь — ну просто очевидная добыча. И для разбойничков, и для работорговцев. Или — сама в зиму вымрет.
Единственная защита для такой общины — сильный покровитель. Боярин. Из бояр, которых пейзане знают, первым вспомнили самое недавнее имя — Марьяна Акимовна Рябина. Вот Могутку и послали посмотреть — как в Рябиновке дела и примут ли их тут, христа ради, от голода и холода спастись.
Я ж говорил: мир — сущность очень связная. В одном месте дёрнешь — из другого такое толпами вылетит…
— А зачем вам спасаться? Я ныне владетелем признанный сын. Селище это — моё. Давай-ка я тебя повожу да что тут у меня — покажу. А ты прикинь — не пойти ли вам всей весью ко мне в вотчину?
Весь следующий день я показывал Могуте селение. И избы поставленные, и заимку, и кирпичный завод. А Ивашко с Николаем, Потаней и Хрысем собрали обоз в два десятка саней. Край не ближний, но пока снегопады не пошли, можно быстро обернуться.
Могутка чесал в затылке, вздыхал, но предложение принял: вся «отравительская весь» вместе с остатками семей «рабовладельцев-неудачников» со скотом, хлебом и майном переехали ко мне в Пердуновку. «Похолопились».
Новосёлок из «отравительской веси» пришлось сразу прогнать через санобработку — вшей они, всё-таки, навезли. Но бабы были настолько замучены и испуганы, что и стрижку-брижку перенесли без серьёзного нытья. Вот Меньшак очень разозлился — столько женщин, а его клиенток нет — все беременные.
Приток новосёлов, точнее — новосёлок, решил ещё одну мою проблему — заселение новостроек.
Это заселение… Тут такая смесь заморочек получилась… Из дурацкой экономики, изуродованной демографии, исконно-посконных обычаев, общехомосапиенской зависти с обезьянничанием и моего личного во всём этом… Как на Руси говорят — ни-уха-ни-рыльства. Но об этом потом.
И тут пришло Рождество Христово. Самый чистый, самый детский праздник. Время надежд. Когда ещё не знают, что для исполнения мечты нужны и терновый венец, и Голгофа.
На Рождество все собрались у Акима в Рябиновке. В лучшей одежде, с подарками.
Но самый главный подарок себе я сам сделал. Лестницу в Рябиновкий поруб. Полгода меня эта хрень мучила, и вот — сделал-таки! Широкая, cтупеньки — доски, а не палки какие-нибудь. На брусочки поставлены, на чопики посажены, сверху к боковинам — крюки для устойчивости, снизу подкосы для крепости… Красота! Я поставил, а потом за вечер три раза сбегал — порадовался.
Я ещё не знал, что эту лестницу украдут через три дня. Конюхи. Им с неё сено в конюшню закидывать понравилось. После моего крика они вернули лестницу на место. И снова украли через неделю. Мне пришлось сделать ещё три таких же. И для своих в Пердуновку — тоже. Зря говорят, что наш народ к хорошему не восприимчив. Очень даже. Особенно, когда и — «хорошее», и — «плохо лежит».
Пока возился, пока гостей встречали — уже и вечер прошёл.
Сказочный, святочный сизый сумерек потемнел, стал ночью. Спели псалом. Аким заставил всех ходить в два паровозика навстречу друг другу. Называется знакомо: катавасия. Первое в литургическом году песнопение «Христос рождается…».
Аким, ещё днём важно и старательно почитал всем с выражением из «Царских Часов», а к моему появлению переключился на литургию Василия Великого. По канону шпарит:
«Путь Твой в море, и стезя Твоя в водах великих, и следы Твои неведомы. Как стадо, вел Ты народ Твой рукою Моисея и Аарона».