9 ноября
Шрифт:
Свет в гараже гаснет.
Двери начинают опускаться.
По крайней мере, он слишком расстроен, чтобы загнать машину обратно.
Я слежу за домом еще несколько минут, задаваясь вопросом, вернется ли он снова на улицу. Когда этого не происходит, я начинаю беспокоиться. Огромная часть меня хочет прогнать эти мысли и больше не думать об этом человеке, но есть еще и небольшая часть, любопытство которой с каждой секундой только растет.
Что такого, блять, особенного в этой чертовой машине?
Любой, кто о узнал бы
Ему должно быть стыдно.
Мне нужно помочь ему горевать должным образом.
Я должен разбить капот машины за него. И несмотря на то что я знаю, что из этого не выйдет ничего хорошего, я выхожу из машины, и прохожу половину дороги, когда напоминаю себе, что это не очень хорошая идея. Но когда дело доходит до битвы между адреналином и совестью, адреналин всегда выигрывает.
Я подхожу к автомобилю и даже не смотрю по сторонам, чтобы проверить, если ли кто-нибудь на улице. Знаю, что никого нет. Сейчас уже больше одиннадцати вечера. Никто, скорее всего, даже не проснется на этой улице, а даже если такое и случится, меня это не волнует.
Я беру тряпку и смотрю на нее в надежде, что в ней есть что-то особенное. Ничего нет, но я решаю воспользоваться ею, чтобы открыть дверь автомобиля. Не хочу оставлять отпечатки пальцев если случайно поцарапаю машину.
Внутри автомобиль еще приятнее, чем снаружи. В идеальном состоянии. Вишнево-красные кожаные сиденья. Отделка деревом. На панели лежит пачка сигарет и спички, и меня разочаровывает, что мама любила курильщика.
Оглядываюсь на дом, а потом снова смотрю на спички. Кто сейчас пользуется спичками? Клянусь, я продолжаю находить все больше и больше причин, чтобы его ненавидеть.
Возвращайся в машину, Бен. Для одного дня уже достаточно переживаний.
Адреналин в очередной раз берет верх над моей совестью. Я бросаю взгляд на баллон с газом.
Интересно...
Донован расстроится сильнее из-за своего драгоценного маленького классического автомобиля, объятого пламенем, чем из-за смерти моей матери?
Думаю, скоро мы это узнаем, потому что адреналин подталкивает меня взять баллон и вылить жидкость на машину и вокруг нее. По крайней мере, моя совесть все-таки заставляет меня вернуть баллон на то место, куда он его пнул. Я вытаскиваю одну и только одну спичку, и бросив её - прямо как в кино - возвращаюсь обратно к своей машине.
За моей спиной воздух наполняет быстрый свистящий звук. Ночь становится такой светлой, будто кто-то зажег рождественские огни.
Когда я подхожу к своей машине, я улыбаюсь. Первый раз за сегодняшний день я улыбаюсь.
Завожу двигатель и неторопливо еду, в каком-то смысле чувствуя, что оправдал ее за то, что она сделала с собой. За то, что она сделала со мной.
И, наконец, впервые с того момента, как сегодня утром я нашел ее тело, по моей щеке скатывается слеза.
А затем еще одна.
И еще.
Я начинаю плакать так сильно, что становится слишком сложно видеть дорогу. Я останавливаюсь на холме. Заваливаюсь на руль и мои крики превращаются в рыдания, потому что я скучаю по ней. Еще даже и дня не прошло, а я уже так чертовский сильно скучаю по ней и не понимаю почему она поступила так со мной. Это кажется таким личным, и я ненавижу себя, за то что настолько эгоистичен, чтобы полагать, что это было как-то связано со мной, но разве не так? Я жил с ней. Я был единственным, кто остался в этом доме. Она знала, что я единственный кто найдет ее. Она знала, что со мной будет, но все равно сделала это. И я никогда не любил кого-то, кого так сильно ненавижу, и никогда не ненавидел того, кого так сильно люблю.
Я плачу так долго, что мышцы в животе начинают болеть. Челюсть болит от напряжения. Уши болят от рева, проносящихся мимо сирен.
Я смотрю в зеркало заднего вида и слежу, как пожарная машина спускается вниз по склону.
Позади себя я вижу оранжевое свечение на фоне темного неба и оно намного ярче, чем я ожидал.
Пламя намного выше, чем должно было быть.
Мой пульс бьется сильнее, чем мне бы хотелось.
Что я сделал?
Что я наделал?
Руки дрожат так сильно, что я не могу повернуть ключ в замке зажигания, чтобы завести машину. Я не могу отдышаться. Нога соскальзывает с тормоза.
Что я наделал?
Завожу машину. Начинаю ехать. Пытаюсь вдохнуть, но, кажется, будто мои легкие заполнены густым, черным дымом. Хватаю телефон. Хочу сказать Кайлу, что у меня, наверное, началась паническая атака, но не могу успокоить свои руки, чтобы набрать его номер. Телефон выскальзывает из рук и приземляется на пол.
Мне нужно проехать всего две мили. Я могу это сделать.
Считаю до семнадцати ровно семнадцать раз, а затем поворачиваю на нашу подъездную дорожку.
Заваливаюсь в дом, чувствуя облегчение, что Кайл еще бодрствует и на кухне. Мне не придется подниматься наверх в его комнату.
Брат кладет руки мне на плечи и ведет к стулу. Я жду, что он начнет паниковать, когда увидит на моем лице широко раскрытые глаза, полные слез, но вместо этого он приносит мне стакан воды. Он спокойно со мной разговаривает, но я понятия не имею, что он говорит. Он постоянно твердит, чтобы я сфокусировался на его глазах, сфокусировался на его глазах, сфокусировался на его глазах,
– Сфокусируйся на моих глазах, - снова повторяет он. Это первый звук, который я понимаю.
– Дыши, Бен.
Его голос становится громче.
– Дыши.
Мой пульс постепенно начинает приходить в норму.
– Дыши.
Легкие начинают получать и выпускать воздух, как им и полагается делать.
Я делаю вдох и выдох, вдох и выдох, еще один глоток воды, а потом, когда снова могу говорить, я ничего не хочу сильнее, чем выложить этот секрет, пока не взорвался.
– Я облажался, Кайл, - я встаю и начинаю расхаживать по кухне. Чувствую слезы на щеках и слышу дрожь в своем голосе. Сжимаю руками голову.
– Я не хотел этого делать, клянусь. Не знаю, почему я это сделал.