А будет ли удача?
Шрифт:
Заинтересовал путешественника и дербентский водопровод: прямо в скалах вырублены искусные канальцы, несущие неизвестно откуда воду в подземные каменные водохранилища.
Совершенно случайно Гмелин обнаружил в огороде новое для ботаника растение — нохотту, — похожее на горох, и в подробностях описал его. Описал также впервые увиденное им лох-дерево, а также макообразную огородную культуру — чернушку. И указал на то, что здешние места представляют собой «вожделенное место для ботаника».
Говоря о бедствиях и нищете дербентцев, ученый заключает: «…весь Дербент желает, чтобы возвратились те счастливые времена, в которые Ширван был под скипетром Российским».
За окном слышен разговор казаков:
— Вась, — просит кто-то, — а Вась, расскажи, как ты за персиянкой-то…
— Отстань, — ворчит Вася.
— Вась, а Вась, расскажи ужо в последний…
— Ладно, — соглашается наконец Васька. — Значит, у ручья я ее впервой встретил. Ну, скажу вам, братцы, цветок! Брови дугой… А глаза!
Васька на миг умолкает.
— Вот и повадился я к ручью-то ходить. Стою, любуюсь… А она кувшин на голову поставит и идет. И как идет, братцы! Качается словно тростиночка на ветру.
— Вась, — встревает кто-то. — А она что?
— Что она… Она тоже нет-нет да и остановится. Неделю целую, почитай, я к ручью ходил. А тут как-то пришел — нету моей персияночки. Туды-сюды. Где моя ягодка подевалась? А из-за пригорка ба-бах! Чуть на тот свет не отправили…
— Вась, а может, то не персиянка, а татарка?
— Сам ты татарин! — взрывается Васька. — Я татар с первого раза узнать могу. Наперво у них лицо круглое и глаза косят.
«Наперво лицо круглое и глаза косят», — непроизвольно записывает Гмелин. И тут же, опомнившись, размашисто перечеркивает написанное. Прочитают в Академии такое — за животы возьмутся. И, стараясь не слушать более разговор казаков, пишет далее строго и обстоятельно: «Населения в Дербенте четыре тысячи. Сиречь среди них народы разные, как-то: татары, армяне, персы. Подле города они разводят траву. Из травы сей готовят краску, именуемую хной. Оной хной персы красят бороды. Отчего здесь у всех бороды красные… Хлеба здесь сеют весьма мало, которого и для самой необходимости недостаточно. Для того здесь мука с превеликим барышом продается, и охотно покупают куль по семи и десяти рублей, часто и того дороже… А животных водится очень много, зайцев, кабанов, диких коз, лисиц, медведей и волков».
Голоса на улице смолкают. Мягко ступая, кто-то входит в дом. Гмелин отрывается от дневника, поднимает глаза и видит в дверях красного, лукаво ухмыляющегося перса.
— Наш хан и повелитель… — гортанно произносит перс и выуживает из халата мешок. Молча кладет на стол.
Гмелин не спеша считает деньги. Сто рублей мелкой персидской монетой. Если бы ученый имел право, он непременно сказал бы: «Ваш хан просто дурень». Разве может он, член Императорской Академии, начальник большой экспедиции, принять ханскую подачку?
Прикусив губу, Гмелин возвращает деньги. «Конечно, владыка обидится. Но аллах с ним! В конце концов, я ведь не какой-то заезжий медик. Я прежде всего — представитель великой державы Российской».
«Державы Российской…» — в который раз выводит он в дневнике эти торжественные строки. Но, к сожалению, «держава» пока мало помогает ему.
Итак, дописана последняя строка. Завтра снова в путь, теперь уже по суше в глубь чужой страны. Гмелин кладет перо, зовет Охотникова.
— Они тоже пишуть… — докладывает казачок Федька.
«Пишуть… — Лицо путешественника внезапно светлеет. — Значит, у экспедиции будет и иной дневник. Наверное, более веселый…»
Глава III. ПИСЬМО НА РОДИНУ
Дорогая моя Наденька! Бесценный и единственный друг мой!
Наконец-то, закончив дела дневные, могу спокойно поведать Вам о том, что случилось со дня отбытия моего в Персию. Прежде всего спешу сообщить, что я жив и здоров. Правда, на минувшей неделе было занемог, но, благодаря заботам и стараниям господина Гмелина, бог даст, теперь болезнь меня оставит совсем.
Письмо Ваше, кое я успел получить в Астрахани, чрезвычайно меня утешило. Так живо напомнило мне оно мою прошлую жизнь, Петербург.
Наденька, вы спрашиваете меня о причине моего столь внезапного отъезда. Не может быть! Неужели вам до сих пор ничего не известно?
Клянусь вам, я не виноват, не я хотел этой дуэли. Произошло все случайно.
Когда я входил в гостиную к Осиповым, господин Н., не заметив меня, изволил непочтительно отозваться о Вашей матушке. Я заставил его повторить свои слова и дал ему пощечину. На другой день мы дрались.
Вы знаете, Н. — известный дуэлянт и бретер. К сожалению, он близкая родня князю Михаилу и ему всегда все сходит с рук. Но меня-то, я знал, не помилуют. Тем более, тяжелое ранение соперника… И я уехал. Сами секунданты помогли мне в этом. Один из них дал мне рекомендательное письмо к господину Гмелину, начальнику персидской экспедиции.
Итак, Ваш покорный слуга теперь член научной экспедиции. Начальник мой — человек молодой. И для меня сейчас он не столь начальник, сколь друг.
Гмелин невелик ростом, худ телом. Высокий лоб, твердый подбородок, пышные бакенбарды, но губы… губы совсем детские.
Как все ученые, Гмелин немного рассеян, в обхождении же весьма вежлив. Люди его чтут и любят, при случае же, однако, не прочь подшутить над его слабостями. Но господин Гмелин, к чести его сказать, не обижается. Нрава он самого незлобивого, но в то же время твердого. В том я не однажды сумел убедиться.
Конечно, Гмелин человек далеко не светский. Однако беседы с ним меня поражают. В них всегда виден острый ум, а вместе с тем душа чувствительная и нежная.
Не скрою, Наденька, я рассказал ему все о нашей любви. Гмелин с чувством пожал мне руку. Вот уж, признаться, никогда не думал, что где-то в далекой Персии встречу родственную мне душу и сердце.
Помните немецкого дипломата графа С.? Как тогда в гостиной Вашего батюшки он говорил о Персии? Райские птицы, райские сады, венчающие горы.
Смею Вас уверить, ничего подобного здесь нет. Горы большею частью голы. Кое-где по ним, как гнезда ласточек, лепятся дома, по-восточному — сакли. Снизу сакли похожи на лестницы, и по сему поводу казаки наши шутят: персы живут под лестницами. Выше саклей на горах снег. Снегу много, и его следует опасаться. Однажды на наших глазах был обвал. Персидскую повозку вместе с возницей накрыло снегом, она несколько раз перевернулась и с превеликим шумом сверглась вниз. Спасти ямщика, безусловно, никто не смог.
Да, кстати, о здешних повозках и ямщиках! Ямщики, как правило, попрошайки. Экипажи тоже оставляют желать лучшего. Они скрипят так, что, право, нет никакой возможности в них долго ездить.
Теперь мы большей частью передвигаемся верхом. Я в том трудности никакой не испытываю, зато моему начальнику сие занятие кажется не из приятных. Во всяком случае, в первый день Гмелин так и не мог сам слезть с лошади. Тем не менее, несмотря на многие неудобства нашего путешествия, мы продолжаем идти вперед. Сегодня поднимемся в гору, а завтра будем спускаться вниз.
По ночам я иной раз просыпаюсь, долго не могу заснуть и прислушиваюсь к звукам. На протяжении часа-другого они сменяются один за другим. Порою поднимут отчаянный гвалт потревоженные кабаном стада гусей и казарок. Почуяв лакомую добычу, с воем отправляются на промысел стаи волков, то внезапно заревет выпь. Далеко по камышам летит этот страшный крик в ночи. Не на шутку перепуганный криками и свистом птичьих крыльев, отрывисто мекнет козел, сорвется с места, поскачет и каменным истуканом застынет где-нибудь на краю пропасти. Легонько тявкнет лисица, смекнув, что лебеди опустились на ближнюю поляну. Плутовка прижмется брюхом к земле и, хоронясь кустами, поползет охотиться за гордой и сторожкой птицей.
Ближе к рассвету громко перекликаются фазаны. Стряхивают с крыльев ночную дрему, выбегают на тропы. Молодые петухи воинственно выгибают хвосты, шеи и наскакивают друг на друга. Происходят подлинные фазаньи дуэли.
Однажды я видел, как персы охотятся за кабанами. Они ходят по рынку, по рыбным и мясным рядам, и громким свистом созывают голодных, бездомных дворняжек. Собаки сбиваются в стаю и направляются за охотниками в чащу. Всю дорогу персы гремят, свистят, улюлюкают… Затем, подняв зверя где-нибудь в густых камышах, псы облаивают его.
На клыкастого, обезумевшего от страха секача набрасываются разом десятка три злющих псов. Дворняги гонят его на лаз, где заранее схоронились в засаде охотники. А те уж со взведенными ружьями, затаив дыхание, давно поджидают страшного зверя. Далее все зависит от меткости и проворства стрелка. А не то раненый, обезумевший от боли и гнева секач может броситься на охотника. Тут уж подлинная беда! Кабан сбивает его с ног, рвет клыками и начинает в гневе топтать. Словом, впечатлений хоть отбавляй!
Друг мой, раньше я думал, что в строении своем горы разницы большой не имеют. Вижу теперь, что не прав. Они весьма отличны и чудны. Две недели назад мы поднимались в гору, кою называют Биш-Бармак, то есть «пять пальцев». Гора эта и в самом деле вполне соответствует своему имени. Пять вершин, будто пять больших корявых пальцев, уткнулись в небо. Разные легенды рассказывают здесь о сем чуде…
Жил когда-то в давние времена великий, мудрый и богатый шах. Богатство и мудрость его были так велики, что люди его страны поклонялись ему равно как богу.
Но великий шах скучал.
— О аллах! — воскликнул он. — Меня окружают глупцы. Несовершенны их суждения и речь. Да будет милосердно имя твое, аллах, но мне трудно являть им свой глас.
Долго молил он небо. И тогда смилостивился и ответил всевышний:
— Пусть будет по-твоему. Ступай в пустыню, гордый человек, и воздень длани свои.
И пошел шах в пустыню и воздел длани. С той поры шаха не стало. Гордая скала высится в пустыне — каменные ее руки воздеты к небу. Знойные ветры из дальних стран сушили ее, жгучим песком нещадно било в лицо. В непогоду больно секли ливень и град. Но скала горда и молчалива в вечном своем одиночестве. Гордость, покой и одиночество — для нее высшее счастье.
И вот однажды, когда в пустыню пришла весна, проснулись травы и зацвели цветы, к одинокой скале прилетели ласточки. В каменной длани они свили гнезда. И все лето потом пели и щебетали.
Человек! Пусть бог наградил тебя каменным сердцем, но если ты услышишь голоса птиц весной, ты непременно очнешься! И очнулся, ожил гордый шах! Он радовался весне, солнцу и птицам. Но осенью ласточки взвились в небо, улетели. Лишь пустые глиняные гнезда — остаток некогда райской жизни — держал он в своей каменной руке. И впервые шах заплакал. Слезы упали на землю, и пыль пустыни запорошила их.
Верно, Наденька, прекрасная легенда?!
Впрочем, она и вправду имеет глубокий смысл. Поутру я видел у подножия скалы капли росы. Скала плакала…
Гаснет свеча. Завтра мы будем в Баку.
До свиданья, друг мой!
Глава IV. ГОРНЫЕ ТРОПЫ
Баку издавна славился развалинами старого дворца Ширван-шаха, Девичьей башней, соленой землей, водой и сильными ветрами.
Нестерпимо жжет солнце. На пыльную дорогу ложатся густые тени. Большая разлапистая тень — дерево; квадратная — дом. И еще какая-то смешная, забавная — тень ослика. Ослик прядет ушами, машет хвостом.
— Ишь ты? — удивляется казак. — Тоже лошадь! Спаси и помилуй… И как персиянцы на них ездют.
— А ты, Иван, спробуй… — советует ему другой. — Спытай. Глядишь, и тебе приглянется.
— Тьфу ты! — Иван Ряднов, серьезный и обстоятельный казак, грозит насмешнику здоровенным кулаком.
Рябой рыжий казачок прыгает прямо под ноги здоровенному казаку.
— Федька! — строго приказывает Ряднов. — Осла кормить будешь. Вишь какой он тощий. Понял?
— Понял… — Казачок не спеша подходит к ослу.
Нещадно палит солнце.
— Как в сухой бане, — жалуется кто-то и вздыхает: — Ну и жисть, братцы! Когда же домой-то?
— Домой ищо рано. Не все дела ищо сделали… — поясняет обстоятельный Ряднов.
— А чего осталось?! — возмущается длинный, всегда чем-то недовольный Матвей Суслов. — Голь одна кругом.
— Тебе голь. А их благородию виднее. Прошлый раз хинное дерево нашли. Слыхал?
— Ну и што?
— Коль у тебя лихоманка какая случится, лечить станут… Понятие иметь надо!
— Одно и есть, что хина, — не унимается Матвей. — А цветья зачем берем?
— Цветья? — размышляет Ряднов. — Зачем, в самом деле, их благородие всякие цветочки, словно девка, подбирает? — И тут смекает: — Цветья тоже, значит, от хворобы!