А ЕСТЬ А

Рэнд Айн

Голова Лилиан склонилась в приветственном поклоне, с испытующей скромной и в то же время вызывающей улыбкой. Он не сделал попытки не заметить ее, лишь посмотрел на нее в упор, как будто видел ее насквозь, но ее присутствие не отложилось его сознании. Ничего не сказав, он закрыл дверь и вступил в комнату.

Мать испустила тихий вздох облегчения, поспешно опустилась на ближайший стул и, нервничая, наблюдала, последует ли он ее примеру.

– Так что же ты хотела? – спросил он, усаживаясь. Мать сидела выпрямившись,

в неловкой позе, голова ее была опущена, а плечи подняты.

Пощады, Генри, – прошептала она.

Что это значит?

Ты не понимаешь?

Нет.

Что ж… – Она беспомощно развела руками. – Что ж… – Глаза ее перебегали с предмета на предмет, стремясь уйти от его внимательного взгляда. – Что ж, мне так много нужно тебе сказать, не знаю, с чего начать… Хорошо, есть одно дело, которое само по себе неважно… и не из-за него я позвала тебя…

И что же это за дело?

Дело? Наши денежные пособия, мое и Филиппа. Сей час начало месяца, а из-за ареста счетов мы ничего не можем получить. Ты ведь это знаешь, да?

– Знаю.

Хорошо. И что будем делать?

Не знаю.

Я имею в виду, что ты собираешься делать с этим арестом?

Ничего.

Мать уставилась на него, словно считая секунды в ожидании ответа:

Ничего, Генри?

У меня нет возможности что-то сделать.

Они следили за его лицом с напряженным, ищущим вниманием, и он чувствовал, что мать сказала ему правду, ее волновали не эти сиюминутные финансовые затруднения, они служили своего рода символом куда более широкого круга проблем.

Но, Генри, нам приходится туго.

Мне тоже.

Но разве ты не можешь послать немного наличных или чего-нибудь еще?

Меня не предупредили и не дали времени получить наличные.

Тогда… Послушай, Генри, все случилось так неожиданно, это испугало людей – – нам не хотят продавать в кредит, пока ты не скажешь. Я считаю, что они хотят, что бы ты подписал кредитную квитанцию или что-то в этом духе. Так ты поговоришь с ними и уладишь все это?

Нет, я не буду этого делать.

Не будешь? – У нее вырвался вздох удивления. – Почему?

Я не принимаю на себя обязательств, которые не смогу выполнить.

Что это значит?

Я не могу принять на себя долги, которые не смогу оплатить.

Что значит – не сможешь? Постановление – это только формальность, временное явление, это всем известно!

Разве? А мне нет.

Но, Генри… счета из магазина! Ты что, не уверен, что сможешь их оплатить, ты-то, со всеми твоими миллионами?

Я не буду обманывать владельцев магазинов, уверяя, что у меня есть деньги.

О чем ты говоришь? У кого же они тогда?

Ни у кого.

Что ты хочешь этим сказать?

Мама, я думаю, ты все понимаешь. По-моему, ты поняла это раньше, чем я сам. Никакого владения деньгами больше не существует, как и собственности. Ты одобряла это положение многие годы

и верила в его справедливость. Ты хотела, чтобы у меня были связаны руки. Так и случилось. И сегодня уже слишком поздно пытаться переиграть.

– Может, ты изменишь некоторые свои политические взгляды… – Она резко замолчала, увидев выражение его лица.

Лилиан сидела, разглядывая пол, и казалось, боялась поднять глаза. Филипп хрустел пальцами.

Мать вновь взглянула Реардэну прямо в глаза:

– Не покидай нас, Генри. – Проскользнувшие в ее го лосе нотки подсказали ему, что сейчас последует то, ради чего она хотела с ним увидеться. – Для нас настали тяжелые времена, и мы боимся. И в этом вся правда, Генри, мы боимся, потому что ты отвернулся от нас. О, я не имею в виду счета, но это показательно… Еще год назад ты бы не допустил, чтобы это произошло с нами. А теперь… теперь тебе все равно. – Она выжидающе замолчала. – Разве не правда?

Правда.

Что ж… что ж, я полагаю, это наша вина. Это я и хо тела тебе сказать – мы знаем, что это наша вина. Мы плохо относились к тебе все эти годы. Мы проявляли несправедливость к тебе, заставили тебя страдать, использовали тебя, не проронив ни слова благодарности. Мы вино ваты, Генри, мы допустили ошибку и признаем ее. Что еще я могу тебе сказать? Найдешь ли ты в себе силы простить нас?

Что ты хочешь, чтобы я сделал? – спросил он четким бесстрастным тоном, словно на деловых переговорах.

Откуда я знаю! Кто я такая, чтобы знать? Но я не об этом хочу сказать. Не о том, что тебе делать, а о том, что ты чувствуешь. Я обращаюсь только к твоим чувствам, Генри, даже если мы их и не заслужили. Ты сильный и великодушный. Давай забудем прошлое, Генри. Простишь ли ты нас?

В ее глазах отражался неподдельный испуг. Еще год назад он бы сказал себе, что это просто ее манера извиняться; он подавил бы в себе отвращение к ее словам, словам, которые ничего, кроме тумана бессмыслицы, не прибавили бы к его пониманию; он насиловал бы свой разум, чтобы придать им какой-то смысл, даже если ничего в них не понимал; он приписал бы ей добродетель искренности – в том виде, в каком ее понимала мать, даже если бы ее трактовка не совпадала с его собственной. Но он уже перестал относиться с уважением к трактовкам, не совпадающим с его собственными.

– Ты простишь нас?

– Мама, давай не будем об этом. Не вынуждай меня объяснять тебе почему. Думаю, ты все понимаешь не хуже меня. Если ты хочешь, чтобы я что-то сделал, скажи мне прямо. И не будем больше ничего обсуждать.

– Но я тебя не понимаю! Не понимаю! Ведь я попросила тебя прийти именно затем, чтобы попросить у тебя прощения. Ты не хочешь ответить мне?

Хорошо. Что это значит – мое прощение?

Что?

Я сказал: что это значит?

Она удивленно развела руками, показывая, что ответ очевиден: