А фронт был далеко
Шрифт:
— Я в Купавиной думаю… Наверное, оттого, что в отпуске от дел отстаю. И что же?.. Вот победили мы в войне, хотя и маялись после победы не один год. Сначала, значит, восстанавливались, потом развивались, за укрепление могущества взялись, так сказать. И я, понятное дело, за это…
Васька говорил не спеша, с расстановкой. И старался еще не спускать с меня глаз, как бы проверяя, как я принимаю его слова.
— Знаешь, что мне больше всего нравилось в отцовском деле? — вдруг спросил он. И сам же ответил: — Вовсе не та, как я сейчас понимаю, главная работа: смена рельс и шпал, рихтовка, подбивка, словом,
Я внимательно слушал его, стараясь понять, к чему он клонит. Но он сам искал объяснения:
— Теперь другое припомни… Лет пять, наверное, прошло с войны, когда нарушили безродное кладбище…
— Больше, — поправил я его.
— Пущай десять, не о том речь. Скажи, кому оно помешало? Ладно, мы с тобой про него знаем и про Афоню помним, и про всю войну, какая она перед нами, мальчишками, прокатилась… Теперь суди: Ленинград, Сталинград, Брест и другие геройские города какие дорогие кладбища-памятники оборудовали! А маленькой Купавиной для безымянных павших на военных дорогах, ею прибранных, приюта не оставили. И будто вычеркнули из памяти ту тыловую войну, будто и не было голодной смерти и повальных хворей за тыщи верст от фронта!..
Василий умолк. Тяжелая правда просыпалась в его словах. И все-таки не хотелось соглашаться со всем.
— А купавинцы военной поры? — остановил его я. — Да и мы с тобой помним те дни.
Он усмехнулся.
— О нас с тобой говорить не надо. Где наши однокашники? Из моего класса в Купавиной ни одного парня не осталось, только две или три девки, которые замуж в Красногорск выскочили. Так что, считай, нас тут нет. А про отцов и матерей разговор и вовсе тоскливый: половина уж с жизнью рассчиталась, а тех, что скрипят еще, при нынешнем многолюдье и разглядишь-то не враз…
Мне показалось, что Васька слишком легко расстается с нашей Купавиной. Это походило на предательство.
— Не согласен я с тобой, — решительно запротестовал я. — Вот я наезжаю сюда редко, а вижу: живет наша станция. Погляди, сколько парней по отцовской дороге пошло! Конечно, и тут не без перемен, как и везде.
— Я про то и говорю, — все с той же усмешкой ухватился Васька за мои слова. — Станция — она станция и есть: поезда принимает, поезда отправляет. А люди врозь жить стали… Не как мы, в общем.
— Погоди, погоди! Это как понимать?
— А ты забыл? — в Ваське оживало новое воспоминание. Он даже заволновался, заговорил с придыхом: — Ты вспомни, как мы, парнишки, опускали глаза друг перед дружкой, не давая воли рукам схватить кусок хлеба побольше из школьных пайков, которые приносили в класс? Нам,
— Хватит… — остановил я его.
Мне стало вдруг понятно, почему он, Васька Полыхаев, когда-то самый сильный парень на станции, вечный защитник маленьких и слабых, не мог преодолеть себя в воспоминаниях.
Может быть, оттого, что послевоенные годы без устали крушили нашу прежнюю веру, мы невольно обращали память к прошлому.
Маленькую Купавину не обходили людские беды, но она, перемогая их, умела хранить человеческое достоинство и ценить доступные ей радости и почитать красоту. Потому-то всякое посягательство на то не запятнанное корыстными расчетами время и казалось нам кощунством.
…Расплатившись, мы вышли из ресторана. День разгулялся солнечный, но не жаркий, самый подходящий для прогулки. Вспомнив свое утреннее намерение, я предложил Ваське:
— Послушай, ты тут гость частый, знаешь все. Давай катнем по красногорскому маршруту: я буду смотреть, а ты о городе расскажешь. — Я взглянул на часы. — Времени-то всего три. Ну, как?
— Принято, — не раздумывая согласился он.
Мы отправились к остановке.
От вокзала в троллейбус село не более десятка пассажиров, и мы устроились на удобные для обзора места. Миновав одну остановку, выехали на небольшую площадь, от которой веером расходились три улицы. У начала одной из них, что шла вдоль красивой ограды Парка железнодорожников, стоял затянутый материей памятник.
— Вот в этом месте Купавина кончается, начинается Красногорск, — откомментировал Васька.
К моему удивлению, минут через пять-шесть городские кварталы закончились и троллейбус покатил по асфальтовому шоссе среди леса. А еще через минуту я почти закричал:
— Так это же наш спуск к Каменушке!..
— Он самый, — спокойно подтвердил Васька.
Сделав на безлюдной дороге пару остановок, троллейбус стал забирать вправо, круто спускаясь под уклон.
— А теперь гляди, не зевай… — предупредил Василий.
И почти тотчас лес отстал от нас. Выскочив из выемки, мы въехали на широкий мост, нависший над Исетью. Влево, в километре-полутора от нас, с высокого берега реку перепрыгнул, опираясь на гигантскую дугу, железнодорожный мост.
— А где мост на карьерной ветке? — спросил я Василия.
— Снесен. И ветка разобрана, — сообщил Васька. — Этот, по которому едем, как раз и стоит на месте старого.
Я встал.
— На ближайшей остановке выходим, — объявил Ваське.
— Как скажешь, — поднялся и он.
Остановка оказалась совсем близко. Мы вышли из троллейбуса и вернулись на мост. Теперь Исеть просматривалась в обе стороны. Внизу, у лесного берега, белели причалы большой лодочной станции.
— В той стороне где-то недалеко в Исеть должна впадать Каменушка?
— Два километра отсюда, — уточнил Васька.
— Пойдем туда, а? — попросил я.
— Как скажешь, — последовало великодушное Васьки.
Перейдя мост, мы подались влево. Старая тропинка побежала по краю обрывистого берега. Скоро она отвернула от реки в лесную гущу, а через полчаса привела к выемке, по которой круто в гору шла гравийная дорога. Почти тотчас же услышали и ревущий автомобильный мотор, объявившийся груженным щебенкой огромным самосвалом, тяжело ползущим вверх.