А любить никто не хотел
Шрифт:
Когда дверь подсобки внезапно распахнулась и луч света ослепил маленькие глаза, Антошка испуганно взвизгнул, а маленькое сердце в худенькой груди заколотилось с такой силой, будто непременно решило выпрыгнуть и навсегда убежать. Чтобы ему не сделали ещё больнее. Или чтобы его не убили. И словно поддерживая его беспомощное детское сердечко, помогая ему справиться и не лопнуть совсем, из детских глаз, наконец, потекли слёзки. Однако легче не стало.
– Не надо, дядя Омар! Не бейте! – верещал мальчик, сотрясаясь в рыдании, но чья-то лёгкая тёплая рука, похожая на мамину, медленно погладила его вихор, и кто-то невидимый прошептал женским голосом:
– Не плачь,
– Кто услышит? – осторожно поинтересовался ребёнок, стараясь успокоиться и с усилием растирая настырные слёзы, часто всхлипывал. – Кто вы?
– Фатима, – ответил голос ещё тише.
– А папа где?
– Пойдём, к маме отведу, – сказала продавщица вместо ответа, и Антошка догадался, об отце спрашивать не надо.
Никогда и негде. Про него нужно забыть. Навсегда.
На любимый Душанбе уже опустилась ранняя южная ночь, стало холоднее и ни машин, ни людей вовсе нигде не было. Даже уличные фонари горели не все, а лишь один. У магазина через дорогу, освещая узкий участок. И в окнах домов света тоже не было. Разве что в нескольких, на которые Антошка боялся взглянуть, чтобы оттуда не увидели его. Большой, добрый, красивый город, как и маленький его житель тоже застыл в ужасе и опасался лишний раз пошевелиться.
Тётка Фатима, крепко прижав Антошку к себе, вела его к дому не напрямую, а стараясь оставаться в тени, и двигаясь окольными дорожками, от угла к углу, от дерева к дереву.
– Мой дом там, тёть Фатима, – тихо говорил Антошка и испуганно спрашивал. –Почему мы идём не туда?
Но продавщица молчала и, прижимая его ещё крепче, закрывала ему рот потной вонючей ладошкой да судорожно оглядывалась по сторонам.
Через миг Антон догадался, тётке Фатиме ещё страшнее, чем ему.
– Вот в этом доме русские жили, я знаю, – внезапно послышалось со стороны, и Антошка увидел много корявых теней, пугающих своей огромностью и уверенно шедших к подъезду, соседнему с его.
– Директор школы со своим выводком, а жена у него русский язык преподаёт. Выгоним их! Это наш дом!
– Правильно, пусть в свою вонючую Россию катятся! А мы тут сами себе хозяева, сами на нашей земле управимся, без них себя прокормим и жить все богато будем!
Когда вошли в родной подъезд, там тоже было темно. Придержав дверь, тётка Фатима запнулась о ступеньку, но удержалась, прижав ребёнка сильнее, и стало ещё страшнее. Мальчик слышал, сердце женщины бьётся быстрее, чем его. И гулко. Как его собственное, когда он в ванной с головой погружался под воду, что в ежевечерней помывке любил больше всего, представляя себя в эти короткие секунды водолазом да всякий раз, стараясь задержать дыхание хоть на миг дольше прежнего.
Вдруг из соседнего подъезда послышался шум, крики отчаяния на русском и злой брани на таджикском – выгоняли русских из их квартиры, из их города, из их советской республики. Из их жизни.
Антошка впервые сам прижался к тёте Фатиме, только бы не слышать и не видеть всего того непонятного в своей злобе, что внезапно свалилось на добрый и славный Душанбе. На его Родину. Легко подняв Антошку на руки, женщина осторожно, только бы не топать, поднялась на третий этаж. И шли слишком долго, отмеряя во тьме ощупью каждую ступеньку. Крики же в соседнем подъезде уже смолкли.
Убили? Или?
Разглядев во тьме дверь родной квартиры, Антошка впервые за нескончаемый, первый в его жизни плохой день почувствовал облегчение. Но тётка Фатима тихо и совсем уж неожиданно для мальчика, постучала в дверь квартиры напротив, к тёте
– Тётя Фатима, я в той квартире живу, – неуверенно прошептал Антошка и его рот снова закрыла ладонь женщины, и мелькнула мысль, насколько же ещё может быть страшнее.
А что, если страх бесконечен и теперь не пройдёт никогда, а день ото дня, час от часу будет становится только больше, пока не сведёт с ума? Неужели же это навсегда? Но Антошка так не хотел. Как хотел, он ещё не знал, но точно – не так, как уже есть. Отец сказал, ничего и никогда не бояться. А папку нужно слушаться. Только он один знает, как правильно. Он скоро придёт и всем всё объяснит, скажет, что они все должны делать, чтобы больше не бояться. Никогда и ничего.
Дверь соседской квартиры медленно приоткрылась, хозяйка внимательно посмотрела на визитёров, и уступив узкий проход, махнула рукой, чтобы гости заходили быстрее.
В квартиру соседей буквально прошмыгнули. Как проворные, хитрые мышки из какой-то уже успевшей позабыться детской сказки про злого и неумного кота. Антошка – он же взрослый уже и что ему до тех историй для мелюзги?
– Сыночек, родненький мой, живой – сопровождаемый маминым шёпотом и слезами, град поцелуев осыпал лицо мальчика, его голову, руки. – Говорила, не ходи.
Ребёнок ничего не ответил и отстраняясь от матери впервые узнал в полной мере, что такое ложь, и насколько она противна своим успокоением.
– А папа на работе задержался, но скоро придёт.
– Не придёт. – сказал мальчик голосом взрослого человека, повидавшего уже довольно много на своём веку. – Я, мама, знаю, видел. И школа сегодня тоже работала, только не для меня. Никогда не ври мне больше, мама.
Произнеся эти, пожалуй, самые страшные слова в своей жизни, проговорив каждое из них отчётливо и неторопливо, в отцовской манере, Антошка вдруг и сам окончательно осознал, отец и в самом деле больше никогда не придёт и не подскажет, и теперь он, Антошка, всё сам. Теперь он в своём доме мужчина, и как он скажет, так и будет. Но как сказать-то? Он же совсем маленький ещё и, конечно же, его никто не станет слушать.
«Папка, вернись», – мысленно попросил Антошка и из глаз вновь хлынуло влажное, постыдное и сильно стесняясь, мальчик принялся вытирать слёзы рукавами да отворачивать жалкое детское лицо от взрослых.
Нет, он никогда больше не будет плакать. Решено. И не бояться, он тоже обязательно научится, – отец велел и его одного он всегда будет слушать, даже мёртвого. Такого, каким и запомнил. Большим, добрым, весёлым и чуточку неуклюжим от своих размеров. С круглым лицом да большими на нём глазами и ртом.
Отец стоял перед его глазами. Вернее, лежал. Там, на полу магазина, накрытый кучей мешков из-под муки, и тётка Фатима, выводя Антошку из помещения, отворачивала его голову в другую сторону от этой огромной, неживой, но ещё тёплой груды. Пахло чем-то сладковатым, но мальчик ещё не знал, так пахнет кровь. Кровь сильного человека. Кровь поверженного в неравной, бесчестной схватке, богатыря.
Нет, добрым быть нельзя. Люди не умеют отвечать на добро добром. И не надо строить для них дома, им они без надобности. Сколько и какие не дай, всё одно, на чужие окна зарятся. Посему дома надо лишь разрушать, чтобы, хоть потеряв, люди по достоинству оценили бы то, что имели. Отныне и настолько, сколько ему отпущено, Антону эта истина стала яснее, чем что-либо другое, и от обиды он опять чуть не заревел, но тут же понял, внимания на него никто не обращает. Впрочем, нет, отец видит. Он теперь всюду и всегда, и всё – всё будет видеть. Каждый Антошкин шаг.