А началось с ничего...
Шрифт:
— Драпаешь, сынок?
— Не век мне на вашей шее висеть.
— Нет, драпаешь. Нашкодил и смываешься? Так-так. Айда, хлебни мурцовки. Спохватишься, да поздно. Ты еще коснешься, сынок… Врешь, коснешься. Запомни: земля круглая.
А утром они собирали сына в солдаты. Отец елозил на коленях около вещмешка, сверяя по списку, не забыто ли чего, заставлял мать выкладывать все обратно.
Без стука, без разрешения вошел Герка. В одной рубашке, с узелочком. Как на сенокос все равно что. Следом за Геркой робко переступили высокий порог Витька и Петька. Принаряженные, стесняющиеся.
Сергей засуетился:
— Проходите, проходите, ребята. А бабуся твоя, Герман, где?
— В нее ноги болять.
Илья Анисимович вынес из горницы каждому по стулу.
— Полагается посидеть по русскому обычаю.
Анна Ивановна заревела, парни зашмыгали носами. Не мирное время, вернутся ли?
На вокзал шли главной улицей. Мать добольна вцепилась сыну в руку. Отец, понурив голову, никого не замечал по сторонам. Голопузая мелюзга толкошилась вокруг шествия. Из оград выползали старухи и, окаменев, пристально-долго смотрели из-под ладоней: где ж он, конец войны?
Перрон волновался. Пестрый, всхлипывающий, сутолочный. Мать не переставала тереть глаза, отец тоже кряхтел и куксился, но Сергею казалось, что он не сдерживает слезы, а выдавливает их.
По толпе засновали сопровождающие.
— Четыреста тридцатая команда — па вагона-а-ам!
— Пятьсот вторая — ка мне-е!
— Ну, прощайте, братья по классу, — снял очки Витька. Они обнялись и поцеловались каждый с каждым. Неумело-неумело. Мужчины в семнадцать неполных лет.
Анна Ивановна повисла на шее сына:
— Сереженька!! Сыночек ты мой родной. Не жилось тебе с отцом, с матерью. Не храбрись там очень-то. А если тебя ранят — попросись в наш госпиталь.
Заплакал отец.
— Сообщай, сынок. С кормежкой будет туго или с чем — помогу. Все-таки, ты дите мне, как бы там ни было между нами.
Хорошо, Герку никто не провожал.
Колокол ударил отправление. Паровоз протяжно прогудел и натужно стронул с места состав: много добровольцев насобиралось по району. А Сергей думал, они двое с Геркой.
Бабочками мельтешили платочки, спугнутые горьким материнским плачем, бежал рядом с вагоном лучший друг Петька, махая картузом.
Сейчас отстанет. Сейчас он отстанет. Сергей схватил свой мешок и, держась за доску впоперек вагонной двери, опустил на щебенку.
— Вам с Виктором! И Надюшке!
Поезд набирал скорость.
11
Мелькнула полосатая оглобля шлагбаума, и кончилась Лебяжка. Призывники зарасползались по нарам теплушки: деревня к деревне, кошель к кошелю. Герка кинул свой узелок к стенке, потеснил соседа, шумит:
— Серега! Плацкарта е!
— Занимай, я сейчас.
Вагон скрежетнул и качнулся. Дрогнули перелески, колыхнулась черная холостая пашня. Поезд повернул на запад.
Сергей отпрянул от двери.
«Поехал… «Гарун бежал быстрее лани» получилось».
А паровоз, а паровоз молотил шатунами: тук-тук-тук-тук-тук. И когда пересыхало все внутри у него и колеса начинали спотыкаться на стрелках, он сворачивал с дороги, жадно пил прямо из-под крана холодную воду, покрывался испариной и тяжело водил боками.
Война.
На больших станциях пестрый и горластый транзит штурмовал «кипяток», лез в толчею привокзальных базарчиков, предлагая ботинки или пиджак за стакан варенца: скоро новое дадут. Кудахтали и метались торговки, прятали под прилавок пучки лука-батуна и вареные яички, запихивали в лифчики мятую-перемятую выручку. Но звенел колокол, нетерпеливо аукал паровоз, моментально разбегались по вагонам новобранцы. И снова ровное «тук-тук-тук» сильного сердца паровоза.
Война.
Веретенников сказал:
— Армия начинается со старшины, солдат — с бани, служба — с песни.
Веретенников кто? Старшина учебной роты авиатехнического училища. Приехали, наконец.
Недельку откарантинили — не умер никто, не заболел. Прошли приемную комиссию. Почти все прошли. Да врачи шибко и не копались: ребята молодые, проверенные-перепроверенные в военкоматах. Зачитали еще раз, кто отчислен, кто зачислен, привели обратно в карантин, велели ждать особого распоряжения.
Ждут. Смотрят — входит старшина карантина и с ним незнакомый, тоже старшина, начищенный, надраенный. На рукаве пять шевронов за сверхсрочную службу. И нос… Нос, как говорят, на семерых рос, но симпатичный. Такой это, с хрящиком. Набрал носатый старшина воздуху полные карманы габардиновой гимнастерки:
— Карантин! Слушай мою команду: выходи строиться! Забрать все личные вещи.
Это в баню поведет, значит. Так бы сразу и сказали, что баня еще не готова, а то: ждите особого распоряжения.
Раздевались вперегонки. Трещали разрываемые до пупа рубашонки, сыпались оторванные пуговицы. Досуг тут с пуговицами возиться. Раз, раз, одежку — в кучу, кусочек мыла — в кулак, за тазик — и в мойку. У кранов тарарам: тазы гремят, вода бурлит, без очереди лезут. Из открытых форточек пар повалил. Отопревают и свербят тела.
Герка ходит с мочалкой по бане, ищет, кто поздоровше. Нашел.
— Будь ласка, земеля, тирани. — Обнял колонну, спину выгнул. — Швыдче, швыдче!
Не берет мочалка. Если бы скребок, каким лошадей чистят, или веник. Шмякнул мочалку об пол — и в предбанник. Туда глянул, сюда глянул — нет барахлишка. Старшина с крупнокалиберным носом скучает среди стопок новенького обмундирования. Герка — мимо него.
— Ты куда?
— Я зараз. — И на улицу.