А началось с ничего...
Шрифт:
— А погреб не заперт. Сын! — Сережка вздрогнул. — Зажги им другую лампу.
— Спасибо, у меня фонарик есть. Соболев! Останьтесь здесь.
По двору проползло продолговатое пятно света. Маятник ходиков отсчитывал последние секунды отцовской воли. Вполне могут арестовать. Покаялся — может, и ничего бы, а он вон как грубил. Сейчас вернется, скажет: собирайтесь, Илья Анисимович. Зря он посмеивается, дело не шуточное.
А Зотова нет и нет. Мать посуду перемыла, за квашню принялась, отец на второй заход пошел газету читать, Соболев истомился ждать начальника, топчется
— Машину подгонять, товарищ лейтенант? — шагнул навстречу ему Соболев.
— Машину раньше нас с тобой подогнали. Видел дрова во дворе? Так вот обратным рейсом мешочки уехали. Надеюсь, на элеватор? — повернулся Зотов к отцу.
— Я-то надеюсь на элеватор, а вот вы то на что надеетесь? А, л-лей-те-нант? Я это так не оставлю.
— Я тоже. До встречи в райкоме.
— Ты нам пальцем не грози. Мне Колчак пальцем грозил. С обыском он явился…
Милиция ушла, отец остался. Вот когда Сергей сообразил, что ведь это и вправду нет никаких мешков. А что теперь ему будет? Будет что-нибудь, отец ремень снимает. Ремень широкий, трофейный, в Антанту с убитого англичанина снятый. Мать в горницу — шмыг. Снял. Сложил вдвое. Пропустил меж пальцев, выравнивая концы. Выровнял. Сейчас ка-ак врежет! Нет, не врезал. Вздохнул, повесил на гвоздь, ворот толстовки расстегивает. Расстегнул до последней пуговички, поскреб грудь, начал стягивать. Толстовка застряла на угловатой голове, затрещали швы. Выкарабкивается из нее, согнулся, а спина мокрая. И вроде бы не у горячей печи сидел.
— П-помоги, д-дармоед.
Стащили вдвоем.
— Ф-фу, чуток было не задохся. — Устало опустился на лавку. — Ну, доволен?
— Чем?
— Тем. Опозорил мать-отца?
— Я, что ли, опозорил?
— Лучше замолчи! «Я, что ли…» А кто?
Сергей вспыхнул, свет потух. Внезапно, без предупреждения. Дом закачался, черпанул темноты через край и пошел ко дну. Отец чертыхнулся:
— Пробалакал с балбесом с этим, не разулся засветло. Еще ведь и огрызается, главное. Марш дрыхнуть!
Наугад он влепил-таки сыну оплеуху на сон грядущий, зашаркал под порог.
Сергей, не раздеваясь, не разобрав постели, повалился на койку. Ему до слез вдруг стало стыдно и что отец ударил его такого большого, и что он побоялся признаться, как, бывало, маленький, когда проливал молоко, и что все еще беспомощный перед отцом.
Не увяжись он тогда за ребятами на станцию — жил бы да поживал себе спокойнехонько. К отцовскому портфелю привыкал бы, отираясь в летние каникулы на элеваторе, когда другие старшеклассники косили сено, помогали убирать хлеб, копали картошку. А там, глядишь, выстроил бы себе рядом с отцовским такой же Великий Устюг, обзавелся скотиной, ел до икоты, потаскивал бы потихоньку хлебушко с элеватора. А что? Вполне могло. У похожих людей и образ жизни одинаковый. Или, может, одинаковый образ жизни делает людей похожими? Хоть так, хоть так правильно. Не-е. Дети никогда не были точной копией родителей. Пусть чуточку, но лучше, умнее, что ли. Конечно. Иначе люди до сих пор носили бы набедренные повязки и кушали сырых мамонтов.
Сергей вскочил, расправил постель, разделся,
На ноги они меня ставят, обувают, одевают, учат. Чему учат? Нет, бежать, бежать отсюда надо. Куда? Мало ли куда. В ФЗО можно податься. Или в армию. Во! Точно. Начальник милиции на много ли старше — уже лейтенант, орден имеет… Объясню завтра в военкомате: так и так, дескать, повестку в зубы — ту-ту. Ух, и заявлюсь после войны в Лебяжку… Орденов полная грудь да медалей карман… А папаша ждал все-таки, что я заявлю на него. Но кто мог сообщить, неужели Петька? Не верится. Сергей засыпал.
8
А перед Ильей Анисимовичем все же Петька выслужился. Сергей в милицию, он — к Демаревым. Юркнул во двор, по ограде на цыпочках в сенки, просунул голову на кухню. Запах — в глазах помутилось. Вот сыто живут.
— Дядя Илья, а, дядя Илья, можно вас на минутку?
— Чего тебе, Колесов?
— По секрету. Выйдите сюда.
Прикрыл Петька дверь, невмоготу стало, ждет. Слышит — половицы там заскрипели. Идет. Ага, идет. Вышел.
— Н-н, в чем дело?
— Понимаете ли… Надюшка у нас болеет сильно.
— Обращайтесь к врачу, я тут при чем?
— Обращались. Врач советует кормить лучше.
— Так кормите.
— Хлебца она просит, а где его взять? Немножко, с полмешочка пшеницы бы, дядя Илья.
— Х-ха, х-ха, ха! С полмешочка. Ш-шутник. Что у нас, зерносклад?
— Я не задарма прошу, я новость какую-то скажу.
— Что там за новость у тебя? Уж не война ли кончилась?
— Не-ет, война ишо идет. А дадите? С полмешочка. Для вас же лучше делаю. Я ведь могу и не говорить, перебьемся. Только смотрите…
— Ты вот чего, парень, ты не пугай меня, я Колчаком пуганный. Ты, если пришел говорить, то говори. Посмотрю: дать — не дать.
Поозирался Петька на углы демаревских сеней, тянется к волосатому уху губами. Дотянулся:
— Сережка ваш в милицию побежал заявлять, где у вас пшеница спрятана. Вот честное…
— Стервец! Ну, явится он оттуда… Так он что, всем доложился, куда отправился?
— Не-е, мне только. Я его отговаривал.
— Ладно, отговаривал ты…
Илья Анисимович выволок из кармана гремучую связку ключей, отыскал, какой тот, отомкнул кладовку. Кладовка темная, как пропасть: шагни и полетишь в тартарары. Шагнул, возится где-то, еще один замок отмыкает. Возвратился — буханка в руке. Здоровущая буханка, с эмалированный тазик.
— Это тебе задаток, расчет попозже. Если уж друга продал за полмешка зерна… С этого вот и начинаются предатели.
— Сестренка болеет.
— А так не продал бы? Ладно, ладно, хорошо сделал. — Демарев похлопал Петьку по плечу. — Отнесешь своей сестренке хлеб (да спрячь его под пиджак!) — вернешься. Дождись Сережку и смани куда-нибудь. В кино сходите. Денег дать на билет? Потом еще куда-нибудь позови. Понял?
— Понял.
— И никому ни-ни. Понял?
— Что вы, дядя Илья, не маленький. Буду молчать, как земля.
А земля тоже не всегда молчит.