А П Чехов в воспоминаниях современников
Шрифт:
Чехов засмеялся.
– Да, да. Вам непременно нужно пожить там. [...]
Как-то в ноябре 1901 года Чехов был в отличном расположении духа. Говорилось хорошо, мешал только постоянно звонивший телефон. Я вспоминал темы его прошлых рассказов, иногда цитируя их, и между прочим спросил:
– Скажите, пожалуйста, когда вам приходится описывать чьи-либо сновидения, чем вы руководствуетесь, своими ли собственными снами или вероятностью того, что \576\ такому-то субъекту может присниться такой именно сон.
– Никогда
– Позвольте. А в "Учителе словесности", а в "Попрыгунье", а в "Гусеве"?..
– Да, да, да. Я уж и забыл. Вы знаете, что я, например, не помню содержания своего рассказа "Огни"{12}.
– Как вы думаете, любой автор-беллетрист в своих суждениях о беллетристике же - публика или компетентное лицо?
– Когда он говорит о своих вещах, то не публика, а когда о чужих, то публика... [...]
На следующий день, не помню по какому поводу, мы заговорили о современных женщинах-писательницах.
– Нет уж, - сказал Чехов, - лучше я прочту что-нибудь из физики или по электротехнике, чем женское писание. Вот госпожи такая-то и такая-то пишут, пишут, а когда умрут, ничего от них не останется.
За все мое знакомство я только раз слышал, как он хорошо отозвался о рассказе "Сережка", напечатанном в декабрьской книжке "Журнала для всех" за 1901 год, хотя автором его была женщина{13}.
– Вы знаете, - сказал потом Антон Павлович, - как женщины относились к Лермонтову, пока он был жив? Считали его шелопаем и хлыщом... [...]
Мы помолчали. Потом у меня вырвался вопрос:
– Скажите, отчего вас считают олимпийцем или нелюдимом, между тем как с вами так легко и так просто говорится?
– Олимпийцем я никогда не был. А нелюдимом меня считают потому, что я никуда не показываюсь. Показываться же мне мешает болезнь...
Прошел почти год. Я опять сидел в знакомом кабинете. За это время Антон Павлович очень похудел, но дух писателя был бодр. Он только что получил известие о том, что завтра приезжает В.Г.Короленко{14}. Предстоящая встреча его радовала и волновала. Сам он через два дня должен был ехать в любимую Москву. В этот день Чехов был вообще оживленнее обыкновенного. Его лицо приняло мрачный оттенок только, когда он заговорил о приезде одного одесского фельетониста{15}, с напоминанием относительно сотрудничества в газете.
– Я чувствовал себя ужасно плохо в этот день...
– рассказывал А.П.
– У меня сил мало, и желудок совсем не варит. Настойчивость этого господина меня измучила и рассердила. Я принял его чрезвычайно сухо... \577\
В последней фразе прозвучало как будто сожаление. Чехов органически не любил доставлять кому бы то ни было неприятные минуты.
– Но ваше сотрудничество было бы для газеты просто кладом. Кроме того, нельзя сердиться на человека за то, что он плохой психолог...
– Дело не в психологии. Там ведь не мальчики сидят
В нем был оскорблен прежде всего художник, от которого требовали произведения не с целями прочесть и подумать над ним, а с единственной целью увеличить тираж газеты. В этот тяжкий месяц нервы Чехова и без того были окончательно издерганы. Быстро делала свое дело и чахотка.
В январе 1903 года Чехов сидел на диване, перебирая и сортируя письма за минувший год.
– Идет дождь?
– спросил он, здороваясь со мною.
– Нет, теперь перестал.
Антон Павлович подошел к окну, постоял и, оглянувшись, произнес:
– Вот в такую бы погоду застрелиться...
Я постарался перевести разговор на другое и рассказал ему новый малороссийский анекдот, после которого он долго хохотал. Мне было приятно, что я развеселил Антона Павловича, и в то же время страшно тех хрипов, которые слышались иногда в его смехе.
Он снова сел на диван и, все еще улыбаясь, продолжал перекладывать письма. Я заметил на столе небольшую брошюрку со стихами.
– Разве вы любите стихи?
– спросил я.
– Не часто и некоторые - да, вот, например. Он перевернул несколько страниц в этой книжке и указал рукою на следующие строки:
Шарманка за окном на улице поет...
Мое окно открыто. Вечереет.
Туман с полей мне в комнату плывет,
Весны дыханье ласковое веет.
Не знаю почему, дрожит моя рука,
Не знаю почему, в слезах моя щека.
Вот голову склонил я на руки. Глубоко
Взгрустнулось о тебе. А ты... ты так далеко*.
______________
* А.М.Федорова{16}. (Примеч. Б.А.Лазаревского.) \578\
– Часто к вам авторы присылают свои книги?
– Часто. Почти каждый день что-нибудь получаешь. Я не люблю лишних книг и сейчас же отправляю их в Таганрог{17}.
Я заговорил о том, как нравится мне его литературная техника.
– Вы поняли, что простота и объективизм усиливают впечатление гораздо больше, чем восторги и проклятия. В этом ваша сила. Особенно хороши сравнения, по Тригоринской системе, только иногда они повторяются и еще некоторые ваши любимые слова.
– Например?
– спросил Антон Павлович.
– Да, например, силуэт дерева или камня вы часто сравниваете с темной фигурой монаха.
– Где?
– Да вот в "Степи" и в "Черном монахе", в "Красавицах"...
– А из московских гостиниц вы очень любите "Славянский Базар".
– Как так? где?
– В "Чайке", в "Даме с собачкой", в повести "Три года"...
– Это оттого, что я москвич. В "Славянском Базаре" можно было когда-то вкусно позавтракать...
Я спросил Чехова, из действительной ли жизни его рассказ "Перекати-поле". Начинается он так: "Я возвращался со всенощной..."