А Роза упала… Дом, в котором живет месть
Шрифт:
Второй лучший спортсмен предлагает перестать заниматься ерундой и сыграть в карты на раздевание. Девчонки дружно визжат. Готовно проигрывают. Одежды снимаются. Лилькин кружевной лифчик синего цвета собственноручно расстегивает и стягивает с ее загорелых плеч быстроглазый. Всем взглядам доступна его мощная эрекция, он в каком-то будто бы забытьи трогает Лилькин бледно-розовый сосок указательным пальцем. Быстро выбегает, сильно ссутилившись. Его форменная бело-красная футболка еще видна какое-то время между растопырившихся листьев, но вскоре — уже нет. Расквашенная, красная Лилька с прыгающим подбородком пытается одеться, к ней вплотную подходит второй лучший спортсмен и сильно сжимает ее груди обеим руками, Лилька вздыхает как-то так, что мне становится страшно, очень страшно, я боюсь пошевелиться, боюсь закрыть глаза, боюсь отвести взгляд, боюсь не отводить взгляда. Я начинаю дрожать — сначала изнутри, потом дрожь гейзерами и нефтяными фонтанами вырывается наружу, реактивный лайнер, механическая тряска в разбеге, время принятия решения, мой личный взлет, мое личное падение, как бы все-таки закрыть глаза, почему я не умею закрыть глаза. Проблема решается сама собой — наверное, решается — с глухим стуком я сваливаюсь с деревянной свежесколоченной моим отцом скамейки, глубокий обморок.
добавить комментарий:
Umbra 2009-06-26 01.01 am
Негритенок, говоришь? Пожалуйста, появись. Пускай фрагментарно.
You are viewing RumpelstilZchen’s journal
26-Июнь-2009 01:28 am
Обязательно. Завтра. Хорошо? Чуть позже допишу кое-что, это важно, важно. Сейчас, соберусь. Немного нервничаю, понимаешь?
Umbra 2009-06-26 01.41 am
Успокойся, прошу. Завари чайку себе. Отдохни. Допишешь потом, ничего страшного.
You are viewing RumpelstilZchen’s journal
26-Июнь-2009 01:47 am
Нет, страшно.
Дом. 1960–1971 гг
Пека Копейкин и Розочка поженились через полгода, в аккурат перед ноябрьскими праздниками, присовокупив к законным полагающимся трем выходным дням еще два. Фамилию Розочка менять не пожелала. К тому же, презрев традиционный белый тюль и пенопластовый флердоранж, рекомендуемый советской легкой промышленностью в качестве свадебного наряда, невеста была в темно-красном платье из крученого гипюра, английских лаковых лодочках и прическе «бабетте». Жених обошелся парадной формой. Закадычный друг Зюзя, получивший увольнительную и прибывший из своего буржуинства, поразил синими брюками с названием «джинсы» и одноименной рубахой на кнопках. Оправившаяся Тамара Мироновна дебютировала в тончайшем панбархате цвета фуксии. Павлика нарядили в нелюбимый матросский костюмчик, он бы предпочел спортивные темно-синие шаровары с яркой красной полосой лампасов. Луиза порхала в белоснежных как раз кружевах, сообщая всем желающим, что невеста — это она. Смешные они, девочки.
Особого празднества не было, заняли столик в модном ресторане «Снежинка», что на главной улице города, дети получили свое мороженое, пломбир с розочкой из сливочного крема, а взрослые несколько раз провозгласили тосты с пузырящимся тепловатым шампанским. Официант, худощавый мальчик с порочным лицом, угодливо суетился: поменять пепельницы, расставить букеты, а не желаете ли рыбный нарезик, Зюзя немедленно реагировал: «Отдохнешь!..» — Пека просто улыбался.
Официант временно отступил, но порывался работать в розлив и самолично наполнять тюльпанообразные бокалы.
Зюзя торжественно преподнес молодоженам по паре джинсов, Розочка счастливо завизжала и весь ужин поглаживала их рукой с обручальным кольцом через шуршащий пакет. Луиза с Павликом под столом играли в добрую детскую игру: покажи мне — я покажу тебе, а потом щипали родителей за лодыжки разной степени упитанности.
Мальчик Антошка — два килограмма прозрачных воробьиных косточек и не-детски грустные синие глаза — родился через два года. А еще через месяц Розочка, настороженная небывало долгим ночным сном сына, обнаружила его в новенькой чехословацкой полированной кроватке холодным, таким холодным. Антошка был очень маленький и остыл быстро. До утра Розочка баюкала своего мертвого ребенка, укутав во все пледы, одеяла и платки, попавшиеся под руку, но крохотные пальцы никак не согревались, фиолетовая жилка на чистом лобике отказывалась пульсировать, смешной квадратный подбородок не дрожал от плача и уже дежурила под дверью верная Тамара Мироновна наготове.
Пека в этот момент был в инспекторской командировке, в одном из ближних поволжских городов, и прибыл по срочной телеграмме как раз в день похорон, всю дорогу старательно надеясь, что это какая-то ошибка. Это не оказалось ошибкой.
Возможно ли не сойти с ума, забрасывая землей собственное дитя, — конечно, возможно.
После этого возможно вообще многое: просыпаясь, выпивать стакан водки, чтобы уснуть снова, и так по кругу, по кругу. Возможно удивительно трезвым голосом для пол-литра чистого спирта, прилагающегося к пяти литрам крови, сказать плачущей жене: это я виноват, потому что никогда не любил тебя.
Возможно ничего не ответить на это, а собраться и пойти на работу, в элитную английскую школу, прилежно исполнять обязанности учителя, а вечером спокойно объявить мужу: если завтра ты выпьешь хоть рюмку, я тебя упеку в ЛТП, и надолго, прощайся со службой, будешь дорабатывать до пенсии сторожем на киркомбинате, тоже в казенном обмундировании. Возможно больше не пить водку. Очень долго. Возможно не вспоминать плеткой резанувшее по теплому и нежному: «никогда не любил тебя». Возможно жить дальше.
Ездить летом с подрастающей забавной Луизой в теплую Гагру, элегантную Палангу или по какому-нибудь туристическому Золотому Кольцу.
Отводить ее за маленькую теплую ручку в школу, на занятия художественной гимнастикой, к преподавательнице музыки.
Слушать смешные девичьи глупости и оттаскать за ухо местного хулигана Севку Брыкина за смелые высказывание в ее адрес.
Доставать дефицитные польские журналы о моде, копировать тот или иной туалет, включая шляпу с полями и тупоносые светлые туфли, заказывать у лучшей городской портнихи точную копию, за исключением туфель.
Туфли приобретать у спекулянтки.
Заниматься текущим ремонтом Дома и немного — благоустройством Сада.
Есть мнение, дорогой русскоговорящий читатель, что в каждом японском тексте, будь он хоть описью имущества злостного неплательщика алиментов(« …диван-кровать производства Россия — одна штука, радиоприемник „Нейва РП-205“ — две штуки») , должны содержаться строки о красоте растительного и животного мира — вечно заснеженной вершине горы Фудзиямы, первой встречающей солнце, цветении хризантем и прочих бабочках. Так что с Садом все было вроде бы неплохо: все взрастало в строго определенные природой сроки, наливалось соками, зрело и колосилось. Но майору не хватало чего-то, причем он сам не понимал — чего.« Все как-то не так, — с сердцем вздыхал он, — чертовщины какой-то недостает, изюминки…»
Второй ребенок, беленькая девочка, похожая на калорийную булочку, родилась в семье Копейкиных-Старосельцевых только через девять лет, получив цветочное имя, личную комнату молочной белизны, хорошую добрую няньку и ту самую чехословацкую полированную кроватку — а что, Роза не была суеверной, а может быть, перестала ею быть. Пека Копейкин новой дочери обрадовался, конечно, но не так, чтобы слишком.
Примерно в это же время премного удивили родителей с обеих сторон Луиза, выросшая в красивую надменную девицу в кратчайшей «на районе» мини-юбке, и Павлик — тоже сделавшийся вполне себе взрослым и хорошим юношей — аккуратная стрижка Пола Маккартни, тесный пиджачок в пять пуговиц с коротковатыми рукавами.