А ты постарайся! (Сборник с илл.)
Шрифт:
– Товарищ старшая пионервожатая! Это Валька. Это я привел его в наш лагерь. Что ж здесь такого?
– Как что такого? – возмущается вожатая. – По-твоему, здесь нет ничего такого? Пришел с улицы и еще дерется?!
Санька (здорово он все-таки умеет разговаривать с людьми) спокойно ей отвечает:
– По-моему, ничего такого в этом нет. Тем более его дразнили.
– А может быть, у него инфекция? – говорит вожатая.
– Нет у него инфекции, – говорит Санька.
– Откуда ты можешь знать, есть у него инфекция
– Я вижу, – говорит Санька.
– Ты ничего не видишь, – говорит вожатая, – у любого постороннего может быть инфекция!
Тогда я сказал:
– У меня нет никакой инфекции!
– Это еще неизвестно!
– А ты, – сказала вожатая Саньке, – всего лишь только отдыхающий пионер, а ведешь себя так, как будто ты начальник лагеря.
И тут Санька, так здорово умеющий разговаривать с людьми, вдруг заплакал.
Появился начальник лагеря. Он посмотрел на мой вид, взял меня за руку и, ни слова не говоря, только хмурясь, вывел меня за ворота.
– Не пускайте сюда посторонних! – сказал он часовым.
На бревнах
Матвей Савельич увидел, что у меня такое неважное настроение, предложил мне на бревна сесть. И сам тоже сел на бревна, закурил и говорит:
– Место у нас хорошее… природа… воздух… озеро под боком…
– У вас в лагерь никого не пускают, что ли? – спрашиваю.
– Кого пускают, а кого нет, – говорит.
– Никого не пускают, – сказал я.
Он, видимо, плохо слышал, часто переспрашивал. А тут он совсем не услышал.
– Лодка у меня была, – говорит, – так я ее продал… Все думаю новую лодку сделать, да время никак не найду для этой лодки…
– Чего ж у вас лодки-то нет? У всех лодки есть, а у вас нет…
Я думал, у него лодка есть, думал, он меня на лодке покатает, рыбу, думал, половим, а у него нет…
– Так была же лодка, однажды ее ребятишки у меня украли, так я ее по всему озеру искал…
– И нашли?
– Нашел, да ну ее к лешему…
– Значит, вы рыбу теперь не ловите?
– Да ну ее к лешему…
– А раньше ловили?
– Раньше ловил.
– А теперь почему не ловите?
– А на кой леший рыба нужна, кто ее чистить-то будет, коли хозяйки нет?
– Почему нет?
– Не женат.
– Почему?
– А войны?
– Чего войны?
– Чудак! Все ж войны: первая немецкая, столыпинская, так? Революционная – два? А после финская, а после Отечественная…
– На войне убили?
– Кого?
– Жену.
– Фу-ты! Как же ее убить-то могли, коли ее сроду не было. Поскольку войны были.
– А перерывы-то были?
– Перерывы-то? Ну, были. А можно сказать, и не было. Не перерывы это, скажу я тебе, чтобы человек спокойно обстоятельно жениться мог. Это, может, по книжкам там вашим были перерывы. А на самом-то деле не было.
– А как же другие женились?
– Кто другие?
– Отец мой, например, соседи…
– Соседи-то? А бог их знает…
– Да и не только они, – сказал я.
– Да много больно ты знаешь! – сказал он.
– Как же мне не знать! – сказал я.
– Умные все больно стали…
Он замолчал, все курил.
Наверх мне не хотелось подниматься. Есть тоже не хотелось. Я сидел.
– …начал я себе помещение строить. Лес-то надо рубить? А рядом-то рубить не разрешалось. Сам рубил. Сам возил. А пни ломом корчевал… А потом, значит, ягоды: крыжовник, сморода, а теперь, значит, яблоки собираю… смороду собираю… крыжовник собираю…
– А вас в лагерь не пускают? – спросил я.
– …если участок в культуру привести, в божеский вид привести, можно тебе все что угодно посадить, ведь так?
– Отчего же вы в то время не женились?
– Когда?
– Войны-то ведь не было.
– А участок-то надо было в божеский вид приводить? А был лес. Ничего и не было. А лес-то, он шишки одни дает. Вот теперь сколько я крыжовника снимаю? А? Много снимаю! А смороды сколько снимаю? Много! И яблоки, сам понимаешь, с каждого дерева снимаю… Мамаша-то твоя небось собирается у меня яблочек купить?
– А чего же вы сейчас не женитесь?
Он не слышал меня.
– …некоторые сами не садят, придет в сад колхозный, сучья обломает, аж до ульев доберется, это ж куда годится! Это кража, это хулиганство… это баловство! Почему каждому сад не посадить? Можно. А сучья ломать? Нет. Хулиганство! Дяденька посадил, а он знай – ломай, бей! В культуру ведь надо приводить хозяйство свое! А он – нет, не надо. Нет, надо! Все надо! – Он хлопнул кулаком по бревнам.
Я сказал ему про пионерский лагерь, почему все-таки так строго, туда никого не пускают, и насчет инфекции сказал, как меня вожатая обидела.
Он все головой кивал, да только про свое думал, потому что опять свое стал говорить:
– Я тебе вот что открою… я бы, конечно, сейчас, может быть, и женился, да только помирать мне уже пора.
– Да что вы, – говорю, – что вы!
– Сколько мне лет-то, знаешь? – спросил он.
– Не знаю, – сказал я.
– Больно все умные стали, – сказал он, встал, пошел в сад проверять свои яблоки.
Ни лодки у него нет, ни жены… одни только яблоки да ягоды. Скучно ему, наверно, одному в таком большом саду… А у Саньки отца нет и матери…
Вот бы сейчас пробраться в лагерь, Саньку встретить – вот он обрадуется! Смелый все-таки поступок будет: человека выгнали, а он незаметно пробрался, как разведчик, своего друга навестил. А дальше что будет? Поймают меня, и больше ничего! Скандал будет – вот и все… Опять, скажут, этот инфекционный пришел. Какое они все-таки имеют право мне такие вещи говорить?! Вот сейчас возьму и пойду…