А я люблю военных…
Шрифт:
— А теперь поговорим?
— А разве мы еще не начали? — зевая, удивился Валерка.
Сцена эта была так традиционна для нашей страны, и диалог и действия так пошлы и затерты, что я заскучала бы, когда бы в комнату не ворвался офицер в погонах полковника и не закричал, тыча пальцем в меня, все еще лежащую под столом на полу:
— Да вот же он!
“Почему “он”?”
Я сильно изумилась: “Почему “он”? Вот как вредно пить! Неужели уже невозможно с первого взгляда определить какого рода я, умница и красавица? Неужели возникают уже такие страшные ошибки?”
Признаться, ошибка полковника очень
Передать не могу своего ликования, когда секундой позже выяснилось, что “он” относится не ко мне, а к гранатомету, пригревшемуся в моих объятиях. Тут только заметила я, на что именно опираюсь, заметила и возрадовалась: значит я все же не “он”! “Он” — этот дурацкий гранатомет “Муха”!
Впрочем, радость моя сразу же и омрачилась, как только полковник, в ярости бледнея, задал мне вопрос:
— Зачем ты, стерва, покушалась на президента?
Эта фраза едва не сразила меня наповал, спасло лишь то, что я некоторым образом уже лежала. Это надо же! Я — стерва, да еще и покушалась на президента.
Чудовищная фраза! Хотя, если покопаться, даже в полнейшем негативе можно позитив отыскать.
“Раз “покушалась”, — подумала я, — значит президент еще жив. Уже легче.”
Парни в камуфляже, с изумлением обнаружив меня, лежащую под столом в обнимку с “Мухой”, сразу же потеряли к Валерке интерес, чем он и воспользовался, мгновенно наполнив комнату таким богатырским храпом, что только завидовать оставалось его крепким нервам. Я же похвастаться такими нервами не могла, а потому, не расставаясь с гранатометом, попыталась выбраться из-под стола с далеко идущими намерениями: страшно хотелось как можно скорей очутиться дома в своей уютной квартире. Да и полы там уже несколько дней немыты.
“Да, — решила я, — надо срочно помыть полы.”
Насколько нелепа была эта мысль я осознала уже через несколько минут, когда в наручниках тряслась в машине под неусыпным оком полковника и его приспешников.
“Что такое наша жизнь? — горестно размышляла я. — Еще недавно была счастливейшая женщина, и мне завидовала вся Москва. Сегодня же муж мой обрел свое счастье в объятиях моей лучшей подруги, а я, вместо того, чтобы упиваться внезапно свалившейся свободой, мыть полы и кружить головы мужчинам, пьяная и нечесаная, вся в салате еду на какой-то заурядный допрос. Меня, конечно же, сразу выпустят, как только разберутся, что в президента я влюблена (как большинство наших женщин), а гранатомет до этого случая видела лишь по телевизору. Конечно же меня мгновенно выпустят.
Выпустят и очень жаль. Что осталось бы от карьеры моего неверного мужа, если бы выяснилось, что он столько лет жил с террористкой? Уж я бы постаралась уронить на него тень, да кто мне поверит? Впрочем, если догадаются поговорить с моими соседями, поверят. Во всяком случае забрезжит надежда…
Ха! Надежда! Да все сомнения мигом отпадут, как только они пообщаются с моим соседями! Одной Старой Девы хватит, чтобы у любого появилась уверенность, что кроме как террористкой мне и быть-то некем. Только здесь я и профессионал, в остальном же лишь жалкий любитель.”
Должна сказать, что в роли арестованной в машине я была не одна, а все с тем же Валеркой. Правда он выполнял свою роль весьма пассивно: его везли на носилках, поскольку поставить на ноги так и не сумели, как ни старались — Валерка, не прекращая храпеть, спал в любом положении, бить же его в присутствии полковника парни в камуфляже не решились. Поэтому Валерка теперь лежал на носилках, заглушал храпом шум двигателя и наполнял мрачный салон автомобиля послепраздничным домашним уютом.
Он был так трогателен на носилках в наручниках, что эфэсбешники смотрели на него уже без всякого подозрения — какой там гранатомет, когда человек и свой-то вес не держит. Это было очевидно без всякой специальной экспертизы.
И тем ни менее из гранатомета по кортежу президента жахнули, за что эфэсбешников по голове никак не погладят. Они явно ждали крупных неприятностей и явно связывали эти неприятности только со мной. С кем же еще, Валерка-то пребывал в абсолютнейшей беспомощности, даже на побои не реагировал. Таким образом все нехорошие эмоции моих попутчиков доставались исключительно мне, чего я (по причине своей красоты) от мужчин терпеть не привыкла, а потому расстраивалась чрезвычайно, поскольку сама-то была в наручниках и ответить им достойно не могла, хотя руки сильно чесались.
Только не подумайте, что меня били. Ни в коем случае. Это я мечтала их побить, эфэсбэшники же вели себя интеллигентно, особенно если учесть только что состоявшееся покушение и головомойку, им по этому случаю предстоящую. Даже в таких, очень настраивающих на грубость условиях, эти ребята вели себя как настоящие мужчины и ограничивались лишь редкими косыми взглядами, но больше демонстрировали равнодушие.
В чем же, спросите вы, заключались тогда их плохие эмоции? Именно в этом и заключались, отвечу я. Что может быть хуже косых взглядов от таких красавцев? О равнодушии уже и не говорю, любая женщина знает как невыносимо оно, особенно тогда, когда равнодушие это исходит от молодых и приятных мужчин. Уж чего только я не делала, чтобы равнодушия избежать: и пела, и орала, и ногами топала, и оскорблять их пробовала, и требовала к барьеру — все бесполезно. Даже полковник, сгоряча назвавший меня стервой, уже взял себя в руки и не реагировал.
Я смирилась, подумав: “Надеюсь, хоть опохмелиться-то перед допросом дадут? Допрашивать похмельного человека без всякой анестезии жестоко. Пусть после этого не говорят мне, что там нет пыток.”
Куда нас с Валеркой доставили, до сих пор не ведаю — окон в автомобиле не было. Валерку сразу же унесли, а меня определили в камеру.
Каталажка досталась вполне сносная, и просидела я там недолго: едва от салата отмыться успела, как потребовали меня к уже знакомому полковнику. Тут же выяснилось, что он даром времени не терял и многое уже разведал, даже имя мое узнал.
— Присаживайтесь, Софья Адамовна, — пригласил полковник, кивнув на кресло.
Я присела, готовая храбро отрицать все, но как только заглянула в его глаза, так сразу какие-то глупости и залепетала.
“Как тяжело, когда на тебя смотрят с таким вот безапелляционным подозрением, — подумала я. — Уже и сама сомневаться начинаю, не я ли сдуру пальнула в президента, руки мне некому поотбивать!”
Впрочем, я тут же решила, что сомнения мои связаны исключительно с похмельным состоянием, способным вселить неуверенность даже в самого черта, а потому заявила: