А завтра — весь мир!

Биггинс Джон

Итак, мы отправились в путь на принадлежащем Кевину потрепанном ржавом «Форде-Кортина», захватив термос чая с лимоном и пару пледов для моих коленей. Сестра Фелиция была в таком игривом настроении, что даже помахала нам из дверей кухни, возможно, надеясь, что меня привезут назад завернутым в этот же плед, вроде спартанца, возвращающегося домой на щите, а не со щитом. Полагаю, для того, кто уже перешагнул столетний рубеж, я в хорошей форме: не нуждаюсь в подгузниках, неплохо соображаю и могу подняться по лестнице без посторонней помощи.

Немного беспокоит катаракта и негнущиеся суставы, и порой я задыхаюсь, но в остальном все нормально.

Когда мы подъехали к грязной аллее возле маленькой церкви, мне помогли выбраться из машины, но после этого они просто находились поблизости. Никакой назойливой суеты вроде поддерживания под руки или поворачивания за локоть, будто иначе я забреду прямо в море.

Они странная пара: малообразованный и невоспитанный валлийский юноша и неряшливая маленькая австро-польская монахиня за шестьдесят, с полным ртом железных зубов и очками с толстыми линзами в проволочной оправе. Но оба — отличные компаньоны, добрые от природы и без утомительной привычки говорить медленно и громко со стариком, у которого еще варит котелок, а слух вполне острый. Полагаю, для них это было таким же выходом в свет, как и для меня. Кевин давно сидит без работы, за исключением этой подработки, устроенной ему отцом МакКэффри, и торчит в каком-то унылом поселке в Лланелли, а что касается сестры Элизабет (или Эльжбеты, как зовут ее здесь), орден Вечного Поклонения стал ее тюрьмой после возвращения из Сибири в 1956-ом.

Мы посмотрели на маленькое кладбище (у церкви нет паствы, поэтому теперь она постоянно закрыта). Здесь упокоилась пара государственных воинских захоронений с символами торгового флота, по одному на каждую мировую войну — полагаю, это утонувшие моряки, выброшенные на берег — а также ряд из девятнадцати пропитанных креозотом крестов, отмечающих могилы поляков из Пласа.

Я сказал, что можно делать ставки, кто станет двадцатым — я или кто-то еще. В ответ сестра Элизабет искренне рассмеялась — я спокойно могу отпускать при ней такие бессердечные шутки.

Потом мы направились на побережье. В конце полуострова пролегали прекрасные песчаные пляжи, но слишком открытые ветру и труднодоступные, так что даже в конце лета они привлекают разве что горстку отдыхающих. Над песком возвышается длинная гряда нанесённой штормами гальки, изгибающаяся вдоль бухты. Мы вскарабкались с обратной стороны, и Кевин с сестрой Элизабет поддерживали меня, пока мы стояли на гребне, глядя, как на берег мерно накатывают синие волны Атлантики.

А потом я кое-что увидел чуть дальше на берегу — остов старого деревянного корабля, вросший в гальку. Почерневшие дубовые шпангоуты разъело море, теперь они торчали острыми обломками. На них ещё держались какие-то фрагменты боковой обшивки и несколько ржавых изогнутых железок — остатки форштевня и рудерпоста. Гнилые обрубки трёх мачт до сих пор безнадёжно указывали на небо. Должно быть, это довольно большой корабль, водоизмещением, может, восемьсот или даже тысячу тонн.

Мы спустились, чтобы посмотреть поближе. Изрядная часть палубы с уцелевшим комингсом люка лежала на галечной гряде со стороны берега, сквозь трещины в рассыпающихся досках проросла трава. Сестра Элизабет и я уселись на упавший между шпангоутов бимс, а Кевин прислонился к обрубку грот-мачты и вытащил из кармана небольшую книгу.

— Вот, мистер Прохазка, кто всегда ко всему готов, так это я. Принёс с собой путеводитель. — Он полистал книжку. — А, вот оно: бухта Пенгадог. На берегу, ниже церкви, посетители могут увидеть останки судна из Суонси, перевозчика меди «Анхарад Притчард», восемьсот тридцать тонн, построено в 1896 году, выброшено на берег в октябре 1928-го, после столкновения в тумане с пароходом в районе острова Ланди. Украшавшую нос корабля фигуру можно увидеть возле таверны «Герб» в деревне.

Я ненадолго потерял дар речи. Неужто?

— Простите, Кевин, как называется этот корабль?

— «Анхарад Притчард», мистер Прохазка. Построен в 1896-ом, разбился в 1928-ом.

— Да это наверняка он — то же название, возраст, тоннаж, перевозчик чилийской меди.

Так странно внезапно осознать, что восемьдесят с чем-то лет назад мои молодые ноги ступали, возможно, по этому самому месту серебристо-белой палубы, которая теперь лежит здесь, рассыпаясь в прах среди камней и травы. Так странно, что теперь мы встретились снова — никому не нужные, под конец наших дней выброшенные на этот пустынный берег на дальнем краю Европы.

Кевин слонялся по пляжу, время от времени швыряя камешки в волны подступающего прилива, а сестра Элизабет извлекла из складок облачения губную гармошку (сёстры обители Вечного Поклонения до сих пор упорно цепляются за старомодные длинные рясы).

Она научилась обращаться с этим инструментом в исправительном лагере на Камчатке и играла вполне неплохо, но в Пласе ей нечасто удавалось практиковаться в игре. Эмигрантское польское католичество весьма консервативно, и игра на гармонике считается неподобающим занятием для монахини, что бы ни говорил по этому поводу Второй ватиканский собор. Сестра Элизабет наигрывала простенькую печальную мелодию, «Czeremcha» или что-то в этом роде, ветер вздыхал в далёких польских берёзах, а мы сидели на берегу, погрузившись в раздумья.

Итак, колесо прошло полный круг — в последний раз я оказался на борту «Анхарад Притчарда» восемьдесят четыре года назад, в день землетрясения в Тальтале... Дайте подумать... в феврале 1903 года. Я, Оттокар Прохазка, кадет-третьекурсник императорской и королевской Морской академии, находился на паровом корвете «Виндишгрец», восемью месяцами ранее вышедшем из Полы в учебный поход, который поневоле превратился в кругосветное путешествие. Мы два дня стояли на якоре в Тальтале, на пустынном побережье Чили. Помимо нас там было еще примерно двадцать судов, в основном парусных вроде нашего, но и несколько пароходов, поскольку презираемые «жестяные чайники» использовались даже в сложной и не особенно прибыльной торговле с Южной Америкой.

В обычных обстоятельствах место, подобное Тальталю, не соизволил бы посетить ни один приличный европейский военный корабль. Это затрапезный порт на побережье Южной Америки, похожий на многие десятки других, беспорядочно разбросанных на трёх тысячах миль Андского побережья от Коронеля до Гуаякиля, такой же, как Талькауано, Уаско, Кальдера, Икике, Антофагаста и все остальные. Такая же бухта с качающимися, как стрелки метрономов, мачтами, когда стоящие на якоре корабли колышет ласковая зыбь тихоокеанских волн.

Повсюду та же однообразная серо-коричневая береговая линия вдоль пустыни Атакама, а за её пределами — те же ряды розовато-лиловых снежных пиков Анд, которые в сухом пустынном воздухе кажутся такими близкими, что можно прикоснуться. Одинаково покосившиеся деревянные погрузочные причалы, те же жалкие кучки глинобитных или сколоченных из гофрированного железа хибар вдоль одинаково пыльных улочек с ручейками сточных вод, жужжащими мухами и вереницами тощих мулов, плетущихся из пустыни с мешками селитры и медной руды.