А завтра — весь мир!

Биггинс Джон

Наконец, в шахте зажглась электрическая лампа и до меня эхом донесся голос Залески:

— Ты там в порядке, Прохазка?

Изо всех сил сдерживая рвоту, я крикнул в ответ:

— Осмелюсь доложить, в порядке, герр лейтенант.

— Молодец. А теперь опусти руку и найди, что блокирует входное отверстие насоса помпы. Это что-то вроде бронзовой коробки с дыркой.

— Слушаюсь, герр лейтенант.

Я крепко стиснул зубы и согнул колени, пытаясь опустить руку пониже под воду, чтобы найти входное отверстие. Колодец был слишком узким, чтобы я мог нагнуться, но наконец мне удалось найти отверстие, густо измазанное слизью — и тут я резко дёрнулся, вскрикнув от боли.

Меня что-то укусило! Из пальца уже капала кровь. Я в отчаянии прикидывал, как вскарабкаться по стене колодца, прислонившись к ней спиной.

Попасть под трибунал за неподчинение приказу казалось мне гораздо предпочтительнее, чем провести ещё пять секунд на дне канализационной трубы.

— Бога ради, Прохазка, в чём там у тебя дело?

— Позвольте доложить... кто-то меня укусил, герр лейтенант.

— Укусил? О чём это ты, юный идиот?

— Тут, внизу, есть что-то живое, герр лейтенант, во входном отверстии помпы.

На некоторое время стало тихо. Я понимал, что наверху проходит совещание.

Но с нетерпением ожидая, когда же меня вытащат из этой отстойной ямы, подальше от неведомого безымянного ужаса, таящегося на дне, я внезапно осознал — происходит что-то необычное. Вода в колодце дрожала и плескалась туда-сюда, как будто корабль вздрагивал. Послышался странный шум — тяжёлый, прерывистый гул, как поезд с изношенными колёсами, грохочущий в подземном тоннеле, или, может, будто огромные пустые бочки бьются друг о друга в подвале.

— Герр лейтенант! — позвал я.

Лампу снова направили вниз, ослепив меня.

— Черт возьми, что ещё?

— Герр лейтенант, позвольте доложить, здесь какой-то странный шум.

Последовала пауза.

— Что за шум?

— Похоже на грохот и треск, герр лейтенант, звук, мне кажется, идёт снизу.

Снова молчание, прерываемое дрожью и приглушёнными толчками. Потом Залески крикнул:

— Мы тебя поднимаем.

Я вылез из колодца, как пророк Иеремия, и обнаружил, что корабль внезапно оживился. Люди вбегали и выбегали из кают, на палубе и по трапам наверху топали многочисленные ноги, а вахта правого борта торопливо возилась с такелажем, разворачивая парус.

Матросы уже трудились, перетаскивая орудия на батарейной палубе к правому борту, чтобы устранить крен.

— Но как же помпа, герр лейтенант?

— К чёрту помпу, подождёт. Сейчас нужно позаботиться о более важных вещах. Давай, лезь на рею!

И я вместе с остальными полез ставить парус.

За восемь месяцев в море я неплохо приспособился к такой работе, так что даже с закрытыми глазами или во сне сумел бы проделать путь к своему месту на бом-брам-рее бизань мачты, зоне ответственности сорока кадетов, поскольку парус здесь несколько меньше, и, соответственно, работа легче, чем на других двух мачтах, но всё же на одну мачту команде меньше работы.

Я вскарабкался по вантам и качающимся пертам, соскальзывая вниз, поскольку корабль всё ещё кренился на левый борт.

Рядом трудились мой друг Макс Гаусс, наш товарищ по кают-компании Тарабоччиа и кадет-четверокурсник Арвей. Стоило нам распустить сезни, удерживающие свёрнутый парус на рее, я понял, что это не простая тренировка, только чтобы экипаж не расслаблялся — впереди с ужасным грохотом поднялось облако красной пыли, а за ним последовал всплеск, означавший, что перерезали якорный канат, чтобы в спешке отплыть. Однако не было времени удивляться.

Мы отдали последний сезень, и парус скользнул вниз, а в это время матросы на палубе налегали на фалы, чтобы его расправить. Гаусс и я, как обычно, остались наверху, чтобы присмотреть за бык-горденями, но Залески крикнул нам:

— Забудьте о бык-гордене! Мигом на палубу и к брасам!

Явно произошло что-то серьезное, поэтому мы с Гауссом соскользнули на палубу по грот-стень-фордуну, вместо того чтобы, как положено, спуститься по вантам.

Спустившись вниз, я понял — «Анхарад Притчард», стоящий на причале рядом с нами, охвачен тем же непостижимым безумием, что и наш корабль, чем бы оно ни вызвано. Они и так собирались отплывать, но сейчас поднимали якорь и разворачивали паруса, как будто с берега надвигается сам дьявол. Бросив случайный взгляд на морской горизонт, я заметил пересекающую его необычно прямую тёмную линию, однако в тот момент мне это ни о чём не говорило.

Уже внизу, на палубе, я вместе с остальными налегал на брасы, чтобы развернуть реи по ветру — дул легкий утренний бриз. Когда корабль начал движение, я заметил, что воздух наполнился легкой, но неприятной вонью тухлых яиц, а море вокруг нас прямо-таки закипело, на поверхность кверху брюхом всплывала оглушенная рыба. Происходило что-то ужасное. Теперь уже вся гавань Тальталя звенела от какофонии колоколов, сирен и грохота якорных цепей в клюзах — все спешили убраться прочь, или, по крайней мере, вытравить побольше каната, чтобы пережить надвигающееся нечто.

Мне стало страшно — впервые с тех пор, как подняли тревогу. Не в последнюю очередь я ощущал беспокойство из-за того, что как только всё это началось, капитан вернулся на борт, прервав краткий визит на берег. Теперь он был занят шумной разборкой с лейтенантом Залески, поскольку тот пытался снять корабль с якоря.

— Залески, я требую объяснения, что всё это значит. Вы что, совсем рехнулись? Зачем кораблю выходить в море? Почему вы запросто бросили якорь и пять сотен метров цепи? Клянусь, вы лично за это заплатите...

— Минутку, герр командир, я всё объясняю... Эй, ты, не надо брасопить идеально, нам нужно просто убраться отсюда... Да, герр командир, я понимаю... Один момент, если позволите...

Бриз наполнил крюйсель, и я подумал — в самом деле, не сошёл ли Залески с ума? В этом плаванье происходило так много странного, а с тех пор как мы вышли из западной Африки, нас будто преследовали неудачи. Но все предположения закончились в тот момент, когда прямо в правую скулу корабля ударила приливная волна.