А жизнь идет...
Шрифт:
Вдруг На-все-руки выхватил из заднего кармана револьвер и выстрелил. Оба нападавших на минуту растерялись от неожиданного выстрела.
— Ты стреляешь? — закричали они.
Но, вглядевшись в старого На-все-руки, они поняли, что ему не до шуток: он был бледен, как полотно, и в бешенстве скрежетал искусственными зубами.
— Стоит ли принимать это всерьёз? — говорили они, стараясь образумиться. — Мы не хотели ничего дурного.
— Да не стойте там и не валяйте дурака! — кричали им товарищи, желая их предостеречь.
В
— Вы здесь рабочие и должны исполнять, что вам приказывают. Никто из вас не возьмёт на себя ответственность за нарушение порядка, вы не таковский народ. Вот вы сломали тачку и принесли вред человеку. Что вы теперь будете делать? Тачка не для того, чтобы в ней возить полтонны, а человек с раздавленными пальцами не может работать.
Молчание.
— Да, но зачем же взрывать камень потом?
— Так нас учат уму-разуму на море.
Они продолжали ворчать:
— Мы не на море. А когда ты стрелял, ты ведь мог попасть в нас!
— Да, мне ровно ничего не стоило попасть в вас, — сказал На-все-руки.
Они ещё раз внимательно поглядели на него и убедились, что он не шутит.
Но прошло немного времени, и мир опять воцарился.
Случилась другая история. К тому самому месту, где кончалась дорога, примчался разъярённый бык, огромное чудовище.
Он был в бешенстве, рыл землю, расшвыривал рогами кучи щебня, ревел.
— Ступай и прогони этого комара! — сказал кто-то человеку из Троньемского округа.
Это был маленький коренастый человек с широкими плечами. Его звали Франсис.
— Ну что ж, с этим я справлюсь — сказал Франсис и направился к быку с ломом в руке.
На-все-руки шёл как раз вниз по дороге и закричал:
— Стой!
Где была голова у этого человека? Бык заревел, уставившись на троньемца, но никто из них не хотел уступить.
На-все-руки опять закричал: «Стой!» Но троньемец не обратил на это внимания, поднял камень и бросил его, камень попал в животное, но произвёл на него впечатление не больше, чем капля воды. Вдруг бык разбежался, хвост прямо по воздуху, земля и камни полетели во все стороны, в следующий момент троньемец взлетел на воздух, описал лугу над своими товарищами и, перелетев через барьер, исчез в пропасти.
Готово!
Бык, казалось, сам удивился. Он неподвижно стоял одну минуту, потом опять стал рыть землю ногами и реветь.
На-все-руки отдал приказание:
— Принести цепи!
Выше на дороге у них были цепи, которыми они привязывали фашины, когда взрывали вблизи домов. Несколько человек побежало вверх; казалось, они были рады, что могут удрать. Оставшиеся попрятались, кто как мог, за большими камнями и скалами.
Рабочие вернулись с цепями, связали их стальной проволокой и пришлись окружать животное. Все принимали участие. Кто-то предлагал протянуть цепи в узком месте и закрыть проход.
— Ничего
Они стали постепенно сужать кольцо; эта многочисленная перекликающаяся толпа смутила быка, он фыркал, но не двигался с места. Когда он наконец собрался сделать прыжок, одна из передних ног запуталась в цепи, и ему пришлось сдаться. Два человека без усилий отвели его вниз, ко двору.
Тут снова вынырнул троньемец, — маленький, плотный Франсис появился у края пропасти и попросил протянуть ему руку, чтобы перелезть через барьер.
— А ты не можешь перепрыгнуть? — пошутил кто-то.
— Нет, я расшибся, — ответил он.
Вот чёртов сын! Нельзя сказать, что он остался цел и невредим: из головы у него текла кровь, и он ужасно выглядел, но он не убился насмерть и теперь сам не понимал, как это случилось. Он был молодчиной, бодро рассказывал о своём, состоянии, у него было такое ощущение, словно весь он вывернут наизнанку.
— Я словно перемешан с грязью. Смотрите, я плююсь даже грязью! Дайте мне воды, ребята.
— У тебя зверская дыра в голове. Ты, видно, здорово ударился о ландшафт.
— Да, но об этом после. Дайте мне воды.
Он стал ловить воздух и чуть было не потерял сознания. Нет, он не остался невредимым: доктор Лунд обнаружил, что у него сломаны два ребра и здорово повреждена голова.
Обитатели Сегельфосской усадьбы приходили смотреть, как прокладывается дорога. Кроме Гордона Тидемана и фру Юлии, изредка появлялась и фрёкен Марна, та самая, которая до сих пор гостила у своей сестры, вышедшей замуж за Ромео Кноффа, жившего южнее. Она была светлая, как и её мать, Старая Мать; Марна старше Гордона, — ей было уже далеко за двадцать лет, — красивая дама со спокойной манерой говорить, слишком спокойная, пожалуй, даже немного ленивая.
Приходил кое-кто и из города: аптекарь Хольм, начальник телеграфа с женой, почтмейстер Гаген с женой. Дамские посещения всегда подзадоривали рабочих: те, кто минировал, принимались буравить и стучать с пением и свистом, а кладчики барьеров с громкими возгласами поднимали камни. Фрёкен Марна особенно сильно действовала на них; пожалуй, даже все они влюбились в неё, и здорово влюбились.
— Вы пели так весело, что мне захотелось придти поглядеть на вас, — говорила она иногда.
Адольф отвечал:
— А не хотите ли вы попробовать заложить мину?
— Я не сумею, — говорит Марна и качает головой.
— А вы попробуйте.
— Да вы с ума сошли! Я могу повредить вам руку.
Парень совсем был влюблён и поглупел:
— Мне наплевать на руку, если это сделаете вы.
На это она только улыбалась и опускала глаза, что придавало ей хитрый вид, будто она себе на уме.
Рабочие выражали между собою удивление, почему фрёкен Марна не вышла замуж, и спрашивали друг друга, как собственно обстояло с ней дело.