А зори здесь тихие… (сборник)
Шрифт:
– В Москве мы покажем тебя самому лучшему врачу. Самому лучшему. Может быть…
– Нет. Ничего не может быть. Может быть только протез.
– Сделаем протез. Самый лучший. Такой, что никто и не догадается, что у тебя больная нога.
– Какой ты худенький! – Она нежно провела рукой по его заросшей щеке. – Знаешь, мы не сразу поедем в Москву. Мы сначала поживем в Бресте, и моя мама немножечко тебя растолстит. А я буду кормить тебя морковкой.
– Я похож на кролика?
– Морковка очень полезна. Очень, потому что мама говорила, что в ней есть железо. И когда ты растолстеешь, мы поедем в Москву. Я увижу Красную
– И метро.
– И метро. И еще мы обязательно пойдем в театр. Я никогда не была в настоящем театре. К нам приезжал театр из Минска, но это все равно не настоящий театр, потому что он съехал со своего места. Понимаешь?
– Ну конечно. Мы все посмотрим в Москве. Все-все. А потом уедем.
– В Брест?
– Куда пошлют. Ты забыла, что твой муж – кадровый командир Красной армии?
– Муж… – Она тихо, радостно засмеялась. – Как будто я сплю и вижу сон. Обними меня, муж мой. Крепко-крепко.
И снова не было ни тьмы, ни подвала, ни крыс, что пищали в углах. И снова не было войны, а были двое. Двое на земле: Мужчина и Женщина.
– Ты когда-нибудь видела аистов?
– Аистов? Каких аистов?
– Говорят, они белые-белые.
– Не знаю. В городе нет аистов, а больше я нигде не была. Почему ты вдруг спросил о них?
– Так. Вспомнил.
– Тебе не холодно?
– Нет. А тебе?
– Нет, нет. Знаешь, почему я спросила? Степан Матвеевич в ту, последнюю, ночь сказал мне, что ты застыл.
– Как застыл?
– Застыл от войны, от горя, от крови. Он говорил, что мужчины стынут на войне, стынут внутри, понимаешь? Он говорил, что в них стынет кровь и только женщина может тогда отогреть. А я не знала, что я – женщина и тоже могу кого-то отогреть… Я отогрела тебя? Хоть немножечко?
– Я боюсь растаять.
– Ну, ты смеешься.
– Нет, я говорю правду: я боюсь растаять возле тебя. А поверху ходят немцы, по нашей с тобой крепости. Знаешь, они что-то замышляют: начали расчищать площадку возле Тереспольских ворот. И сейчас мы встанем, и я пойду наверх.
– Коля, милый, не надо. Еще день, один только денечек без страха за тебя.
– Нет, Миррочка, надо. Надо, а то они и вправду решат, что стали хозяевами в нашей крепости.
– Значит, мне опять считать секунды и гадать, вернешься ты или…
– Я вернусь. Я просто ухожу на работу. Ведь уходят же мужья на работу, правда? Вот и я тоже. Просто у меня такая работа.
Еще не успев подняться наверх, Плужников услышал рев двигателей и почувствовал, как дрожит земля: трактора стаскивали к Тереспольским воротам крупнокалиберные крепостные орудия. Опять множество немцев вертелось вокруг, и Плужников поначалу решил не рисковать и вернуться. Но немцы были заняты своими делами, и он все-таки двинулся в дальние развалины. Там можно было надеяться встретить одинокий патруль, а на большее он и не мог сейчас рассчитывать.
Прошлый раз он ходил левее: его тогда интересовал берег за поворотом Мухавца. Но сейчас он уже не думал о том, что должен расстаться с Миррой, – сейчас сама мысль эта была для него ужасна, – и поэтому он свернул вправо, в подвалы, через которые мог подобраться к трехарочным воротам. Там все время сновали немцы, и именно там он мог напомнить им, кто хозяин этой крепости.
Теперь он шел осторожно, куда осторожнее, чем тогда, когда уперся грудью в автомат Небогатова. Он не боялся столкнуться с немцами
Он услышал близкие шаркающие шаги именно в одной из таких глухих беспросветных ниш. Кто-то шел прямо на него, шел медленно, старчески волоча ноги, не пытаясь приглушить шум. Плужников беззвучно сбросил автомат с предохранителя и весь напрягся, ожидая того, кто так беззаботно топал по подвалам, достаточно светлым от бесчисленных дыр и проломов. Вскоре совсем близко тяжело вздохнули и сказали тихо и озабоченно:
– Озяб я. Озяб.
Плужников готов был шагнуть из ниши, потому что сказано это было так по-русски, что никаких сомнений уже не могло оставаться. Но он не успел шагнуть, как неизвестный вдруг запел. Запел жалобным детским голосом бессмысленно и тупо:
Васька-савраска,Шурка-каурка,Ванька-буланка,Сенька гнедой…Плужников замер. Что-то страшное и беспросветно безнадежное было в этом пении. А неизвестный снова и снова уныло тянул одно и то же:
Васька-савраска,Шурка-каурка,Ванька-буланка,Сенька гнедой…Послышался шум осыпавшихся кирпичей, тяжелое дыхание, и неизвестный певец попал в луч света, совсем рядом с Плужниковым, выйдя из-за поворота. И Плужников узнал его, узнал сразу, несмотря на длинные, свалявшиеся, красные от кирпичной пыли волосы. Узнал и шагнул навстречу:
– Волков? Вася Волков?
Волков замолчал. Стоял перед ним, пошатываясь, тупо глядя безумными, отсутствующими глазами.
– Волков, да очнись же! Это я, Плужников! Лейтенант Плужников!
Шурка-каурка…– Вася, это же я, я!
Васька-савраска…– Да очнись же ты, Волков, очнись! – Плужников схватил его за грудь, встряхнул. – Это я, я, лейтенант Плужников, твой командир!
Что-то осмысленное вспыхнуло на миг в безумных глазах Волкова. Как он попал сюда, в эти подвалы? Что ел, где спал, как до сих пор не наткнулся на немцев? Все это только промелькнуло в голове Плужникова; спросил он о другом:
– Ты почему ушел тогда, Волков?
Спросил и замолчал, потому что ответа не требовалось. Дикий, необъяснимый ужас, который увидел он в глазах Волкова, был этим ответом: Волков уходил от страха, и этот животный, безграничный и уже неподвластный воле страх олицетворялся для Волкова в нем, в лейтенанте Плужникове.
– Вася, успокойся, Вася.
Волков вдруг с силой оттолкнул Плужникова и, задыхаясь и тонко вереща от страха, быстро полез через пролом на залитый солнцем берег Мухавца. Плужников ударился спиной о стену, упал, а когда вскочил, Волкова в подвале не было. Он уже выбрался наверх, задохнулся солнцем и простором, забыл о Плужникове и снова затянул то единственное, что хранил еще его воспаленный разум: