А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
А обочь карета неслась, с каким-то раззолоченным генералом. Без кучеров, со страшным криком: «Пади!»
Колесо в колесо катились карета и эта вот волами запряженная телега. Ну, прямо как единое целое. Дивы дивные!
Чтоб смахнуть властной рукой это дивье — перемахнул через обод телеги… и, кажется, опять оказался на алых пуховиках.
— Тишка! Гришка! — последовал грозный приказ кучерам. — Заснули, что ль?!
Может, проснулись Тишка с Гришкой, может, он сам очнулся — вроде ожила карета. С радостным гневом, снова одетый в озолоченный камзол, припал к окну. Да что же это такое?! Карета вскачь неслась по шляху… но скакала обочь, колесо в колесо, и неотвязчивая телега, запряженная всего-то двумя волами. Черкесского вида хлопец, сидя на охапке соломы, бил голыми пятками в тугие зады волов и лениво покрикивал:
— Цобцоби…
А он, опять став маршалом и графом, грозным голосом пробовал взывать:
— Пади-и!..
Но никто не падал ниц. Хотя… стали появляться безликие фигуры, ближе, больше, и облачаться кто в гвардейский Преображенский кафтан, кто в камергерский камзол, кто в поповскую рясу… а кто и в женскую парадную «робу» с непомерно раздутыми шлейфами. Он хотел напомнить, что парадные одежды не для таких вот пыльных шляхов, только вознамерился какую-то знакомую даму… очень, очень знакомую!.. с самым пристойным поклоном пригласить в свою карету — как снова сквозь разбитое стекло перелетел, поверх воловьих рогов, в уже знакомую телегу.
Опять бос? Опять лицо заливает пот, густо замешенный на дорожной черноземной пыли?..
Беда, прямо беда: не было зеркала. Но грязный пот ощущался и без зеркал. А карета, скакавшая, хоть и без кучеров, неотвязчиво обочь, воочию бешеным вихрем дышала. Там насмешливо восседал важный генерал, от нечего делать французской пилкой чистил ногти — прямо искры летели. Железные, что ли, ногтищи-то? Но то у дьяволов — не дьявол же там, в карете? Вполне симпатичный генерал, а может, и того выше. Откормленное, холеное лицо лоснится. Вороным крылом сияет короткий, подвижный парик. Не лыс, видно, генерал, хотя и не молод… Что это? Кивнул приятельски босоногому, зачуханному хохленку?
Было самое время со всей вежливостью, усвоенной от приходского дьячка, поспрошать:
— Шановный панове? Мает быть, я ваш хлоп?..
Но телега налетела на камень, тряхнуло, громыхнуло — и вот он опять в карете. На алых пуховиках. Чисто отмытый, во все прежнее одетый, надушенный французской водой. Никакой вони от грязных волов. Да и были ли они, то и дело выхлестывающие из своих необъятных задов вонючие лепехи?..
Не было волов. Быть не должно!
Какие волы при такой роскошной карете? При немецком шестерике?
Генералы, князья встречь бежали. Верно: приветствовать. Верно: с неизменными, заискивающими просьбами. Ну, как им откажешь!
Да хотя бы и дамам? Они ведь тоже осмелели, своими великолепными робронами [2] жмутся к бешено скачущей карете. Хотя… все ли, все ли?..
Одна-то явно не жмется, попереди всех и немного поодаль. Не отстает от кареты, походка плавная, царственная. Светло-золотистые волосы, роскошно падающие на плечи… ах, какие плечи!.. волосы кажутся парусами, поднятыми на ранней утренней заре. Высока и нехудосочна, словно несет ее угодливым окружающим потоком. Люди, люди вокруг нее — несть им числа. Она милостиво улыбается небольшими, аккуратными губками — всем встречным-поперечным, а глаза-то косит в его сторону, волоокие, безумной нежности глаза. Ему? Ему ли?.. Ах лукавая привередница!
2
Роброн — старинное женское платье с кринолином.
Следовало сказать что-нибудь этакое игривое, роскошно-красивое, под стать ее жемчугами осыпанному платью, шлейф которого несли двое ангельской чистоты мальчиков… но окно опять заслонила ненавистная телега. Со своими пыхающими волами. Со своим сморкающимся в подол свитки хохленком…
— В кнуты! В кнуты тебя!
Успел ли, нет ли гневно крикнуть — в телеге наместо него очутился.
Господи! Что же это делается?! Обочь пыльного шляху, не отставая ни от кареты, ни от телеги, вроде бы и неторопливо бредет… да, бредет его старая, куда-то запропавшая мать! Он не мог ошибиться. На ней такой знакомый кокошник, вроде казацкой шапки… Да и панева… Такие паневы ткали… Где же ткали-то? Он знал — где, только не мог сейчас вспомнить. Ветром дорожным уносило память. Уносило само время, вязкое, как дорожная пыль.
— Мати! Ридна мати! — звал с вороха измятой соломы.
Она как будто заметила его, хотела даже приворотить к телеге… но откуда ни возьмись — та царственно летящая по ветру, волоокая дама, в жемчужном роброне и с сияющей золотой короной на голове. У матери кокошник в виде казацкой шапки, у царственно выступающей дамы — осыпанная драгоценными каменьями корона, но идут-плывут вместе, рука об руку. Такая добрая, до последней морщинки знакомая хохлушка — и эта северной стати дама с гордо поднятой головой. Матерь? Мать, конечно. Но не она благодарно и покорно говорит, — беря ее под руку, та царственная дама приговаривает:
— Благословен плод чрева твоего: благословенно рожден и благословенно возрос. Всем во славу и радость, а мне так особливо.
И эта родная, простоватая хохлушка принимает благодарение как должное.
Идут-плывут уже вблизи бешено скачущей телеги. Они устали от дальней дороги? Они хотят присесть?..
— Вам хватит места обеим!
От только хотел поворошить, оправить солому… как все застила наскочившая карета. И пыльный шлях, и опыленное солнце, и этих мирно плывущих женщин — и родную хохлушку в расшитой золотистыми подсолнухами паневе, и царственную даму, шлейф платья которой несли юные херувимы…
Быль и небыль.
Сон и явь.
Карета?.. Она неслась куда-то неудержимо и неотвратимо. А он, лежа на алых подушках, шептал:
— Господи, прими мою окаянную душу. Устал я, Господи, вечно скакать куда-то. Укажи мне путь праведный, путь последний. Начертай свои письмена…
И вдруг огненной строкой вспыхнули на стенке остановившейся кареты слова:
«ИЮЛЯ 6 ДНЯ СИЕ СВЕРШИТСЯ, ДА НЕ ДАНО БОЛЕЕ!»
И голос свыше:
— Спи спокойно, безгрешный человек. Сказано: пути Господни неисповедимы. Ты закончил свой путь. Ты свободен.
Погасли огненные слова.
Замолк горний голос.
Вечная тишина…
Часть первая
На господнем шляху
I
В 1709 году произошли три вроде бы и не связанных между собой, но знаменательных события: Полтавская битва воителя Петра, добрачное еще рождение цесаревны Елизаветы, будущей императрицы, и появление на свет Божий черниговского пастушонка Алешки Розума, даже и через десяток лет и не помышлявшего, что станет он российским графом и фельдмаршалом Российской же державы.